Поймать солнце

Я просто устала.

Поскольку я не слышу приближающихся маминых шагов, то опускаюсь посреди комнаты и смотрю на выцветшую оранжевую сумку, лежащую у меня между ног.

Мое сердцебиение учащается.

Когда мне было восемь лет, я попросила на Рождество одного из этих дудл-медведей. Я помню, как разрывала серебряную и золотую оберточную бумагу, которая сверкала, как мишура, под огромной люстрой в нашей гостиной, умоляя, чтобы хоть в одной из этих коробок оказался мишка. Но этого не случилось. Мой дядя сказал, что я избалована, когда я разрыдалась возле разноцветной елки и рухнула среди множества дорогостоящей электроники.

Я не чувствовала себя избалованной, просто мне казалось, что Санта забыл обо мне.

Джона нашел меня плачущей в моей спальне позже тем же вечером. Ему тогда было всего двенадцать, но он был очень мудр. Было время, когда я считала его самым умным человеком на свете.

Сейчас я так уже не думаю… но когда-то, да.

Я помню, как он вытащил из шкафа мой новый рюкзак от «Вера Брэдли», сжимая в руке маркер, и бросил его на матрас рядом со мной. Он был оранжевого цвета, который всегда был моим любимым цветом.

— Это не дудл-мишка, но сойдет, — сказал он, смахнув с глаз свою медную челку и криво усмехнувшись. — Иногда можно импровизировать.

Я не знала, что означает это слово, но все равно кивнула.

Он снял колпачок с маркера и принялся рисовать на ярко-оранжевой ткани. Я широко улыбалась, глядя, как он рисует Винни-Пуха на переднем кармане, а также мультяшное сердечко на груди медведя.

С тех пор это стало традицией.

Каждый день Джона рисовал новую картинку или писал глупое слово на моем рюкзаке. Теперь он весь покрыт случайными картинками, цитатами, каракулями и символами.

Этот рюкзак — моя самая ценная вещь. И единственное, что у меня осталось от мальчика, которого я когда-то знала.

Я вожусь с застежкой-молнией, когда мое темное облако одиночества прерывает звук распахивающейся двери спальни. Мама видит меня, сидящую в центре комнаты, и прислоняется плечом к дверному косяку, глядя на меня своим фирменным взглядом, полным материнской заботы.

Я бросаю на нее быстрый взгляд, а затем возвращаю свое внимание к рюкзаку.

— Я приготовила цитрусовый торт, который ты так любишь, — говорит она.

— Апельсиновый или лимонный? — Я встаю и начинаю порхать по маленькой спальне, бесцельно наводя порядок, притворяясь обычным подростком, готовящимся к обычным послеобеденным занятиям.

— Апельсиновый.

— Ох, ты так хорошо меня знаешь.

Она делает паузу.

— Разве?

Мои ноги замедляются, а рука замирает на полпути к книге, опасно свисающей с полки. В груди появляется ощущение трепета, но это больше похоже на боль. Тупая пульсация. Я перевожу взгляд на стену, выкрашенную в цвет дыни, и на множество плакатов и картинок, приклеенных скотчем к штукатурке.

Лошади. Природа. Стиви Никс.

Абстрактная картина с изображением цитрусового дерева, который Джона купил мне на четырнадцатый день рождения.

Это было за год до того, как все изменилось. Драгоценное воспоминание, запертое во времени. Джона привел меня в спальню, закрыв мне глаза руками, словно импровизированной повязкой, и пробормотал:

— В этой комнате нужен яркий цвет.

Это была правда. В то время мои стены были абсолютно белыми, что делало подарок, который он купил и повесил на дальнюю стену, еще более ярким и впечатляющим.

— С днем рождения, — сказал он, открывая мне глаза.

Я завизжала от радости, мой взгляд был устремлен к яркому полотну так же, как сейчас.

— О, мне нравится! Как будто ты оторвал кусочек солнечного света и повесил его на мою стену.

— Не могу допустить, чтобы ты жила в этой унылой, стерильной комнате. Это на тебя не похоже.

Я подтолкнула его локтем.

— Она идеальна. Ты всегда находишь способ привнести немного цвета в мою жизнь.

— Для этого и нужны старшие братья. Кроме того, фруктовые деревья — очень крутые. Они выдерживают все эти бури и при этом приносят самые сладкие плоды. — Он слегка ухмыльнулся. — Эй, отличная аналогия для жизни.

— Сохранять стойкость цитрусового дерева, — сказал я, кивая головой. — Принято к сведению.

Улыбка Джоны смягчилась, и он обнял меня за плечи.

— Именно так.

Я потираю грудь тыльной стороной ладони, чтобы успокоить неприятную боль, а затем поворачиваюсь к маме, ее вопрос все еще висит в воздухе.

— Ты знаешь меня так же хорошо, как я знаю себя, — говорю я ей. Мой голос дрожит. Кажется, пульсирующее ощущение перешло из моего сердца в слова.

Глаза мамы затуманиваются, когда она впитывает мою боль. Она видит ее, чувствует, слышит ее громко и отчетливо. Сделав суженный вдох, мама выпрямляется, отталкиваясь от дверного косяка, и складывает обе руки на своей цветистой блузке.

— Я стараюсь, — говорит она. — Я действительно пытаюсь сделать твою жизнь лучше, Элла.

Я поджимаю губы и изучаю свои ногти. Им явно не помешает свежий лак.

— Лучше — это субъективное понятие.

— Нет, это не так. Лучше — это всегда лучше.

— Ты можешь вернуться в прошлое и изменить его? — шепчу я, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза. — Можешь выхватить пистолет из его руки, прежде чем он…

— Не надо. — Ее голос ломается, и это больше, чем боль. Больше, чем пульсация. Это звучит так, будто внутри нее только что произошла резня. — Не смей заканчивать это предложение.

Это правда, что раньше я не злилась.

Но теперь я злюсь.

Я ненавижу то, что мне не разрешают говорить об этом. Мой брат сидит в камере смертников за убийство двух человек, и это произошло, это моя чертова реальность, но мне нужно притворяться, что это был не более чем дурной сон.

Мама все еще верит, что Джона невиновен, и я ей завидую. Хотелось бы мне в это верить. Хотелось бы мне погрязнуть в отрицании и представить себе версию моего брата, которая не была бы залита кровью двух невинных людей.

Желчь обжигает горло. Тошнота бурлит в животе.

Хочется колотить кулаками по стене до тех пор, пока костяшки пальцев не начнут трескаться и кровоточить. Я хочу кричать, пока мое горло не разорвется в клочья и не покроется волдырями так, чтобы я не могла говорить.

Если не смогу говорить, то не смогу лгать.

А если не смогу лгать, мне не придется жить в этом ужасном чистилище, зажатой между непринятием моей матери и моим собственным опустошением.

Я вижу мгновенное сожаление на ее лице, но мне не нужны ее извинения или отступление, поэтому я меняю тему.