Позиция

Лида говорила это, как бы иронизируя над собой, да и над ним. Наверно, повела разговор в таком тоне нарочно, чтобы легче было перевести в шутку, а то и оборвать. Он понял. И спросил вдруг:

— Ты в самодеятельности не участвовала?

— Нет, а что?

— Ничего.

— Берегись, — прищурила она серые блестящие глаза. — Я теперь правду говорю. Я женщина коварная.

— Уже слыхал, не наговаривай на себя.

— Я не наговариваю. Злость у меня на всю жизнь и на всех. Я хотела бы… хотела бы отомстить. Сначала думала, что так оно и будет. Что я… Ну, расслаблюсь, освобожусь от всяких условностей. Я же еще не совсем старая. И еще красивая. Правда?

— Правда.

— А теперь вижу, что не могу.

Его тянуло к ней и отталкивало одновременно. Она выбивала его из колеи, он даже терялся перед нею, хотя не привык к такому.

— Тебе бы надо… куда-то свою энергию направить, — осторожно посоветовал он.

— Я и направляю. На твои поля…

Они шли полевой дорогой мимо жита. Была середина июня, рожь уже выгналась, скоро станет наливаться, но была в ней и какая-то блеклость, словно ей не хватало сил. И не хватало действительно, поле просило дождя, сгорало под солнцем. И сгорала Грекова душа, пласталась над житом. Она изнывала по нескольку раз в год и расцветала с дождями и травами, об этом он подумал смутно, краем сознания, потому что слушал Лиду. И все как-то странно перемешалось: страх перед засухой — уж тогда все припомнят ему, что отказался от севооборота, — вековечная печаль хлебороба и вызывающая Лидина откровенность, ее многозначительные взгляды, намеки и предчувствие какой-то беды.

«Эх, чего там, — подумал он вдруг. — Выдумал на свою голову… Цацкаюсь! Поехать бы с ней на сенокос…» И почувствовал настоящее волнение, и боялся, чтобы она наперед не угадала его. И уже что-то в нем ломало все запреты, хотя он и понимал, что Лидина нервозность, неуравновешенность даром не пройдут — ведь столько лет помнила про него и даже сюда приехала. Но радость становилась чем дальше, тем больше, она даже перебивала страх, вызванный мыслью о сенокосе.

— Хожу вот по полям, и так странно, — неожиданно сказала Лида. — Словно меня две ходит. Может, поля не те. Вот там было пастбище, я там корову пасла…

— Видишь, — перебил он ее, — кукуруза по кукурузе. Уже четвертый год. Взошла хорошо.

— Осень покажет… Ты и не помнишь, как я пастушила?

— Лида, — решился он вдруг на вопрос, который давно хотел задать ей, да все не выпадало случая. — Твоя мать видела, как уводили моего отца. Что она рассказывала?

— Я помню и сама.

— Не шути. Сколько тебе было лет? Четыре.

— Я не шучу. Слыхала, на тебя до сих пор анонимки пишут?

— Пишут. Не в этом дело. Я хочу знать сам.

— Разве мать не рассказывала?

— Рассказывала. Но, может… ты припомнишь еще что-то.

Лида подняла глаза, задержала на нем взгляд.

— А как надо… чтобы она рассказывала? — В ее голосе он уловил и сочувствие, и радость, и почти угрозу.

Он посмотрел на Лиду и понял, что ничего не знает о ней. Кто она, какая она, даже какой она была когда-то.

— Знаешь, Лида, это уже… Я хочу знать правду, и больше ничего.

— Ну, ты и так знаешь ее. Если будет надо, я подтвержу.

— Не надо, — буркнул он.

Они дошли до конца ржаного поля и остановились на краю кукурузного лана. Он был сплошь черным от грачей.

— Пропала кукуруза, — сказала Лида. — Повыклюют все стебельки.

— Завтра начнем с ними расправу.

— Расправу? Какую? — удивилась Лида.

— Я уже подсчитал, — почему-то неохотно объяснил Грек. — Патрон стоит семнадцать копеек. Восемь сторожей на лан, по пятьдесят патронов.

— Ты что, считал убитых ворон? — спросила она пренебрежительно.

— А что остается? Нынче приходится подсчитывать все. Гектары, надои…

— Энтузиазм?

— Энтузиазм.

— Любовь на душу населения?

— И ее тоже. Вон пришла ко мне девушка, доярка, пожаловалась на нехватку любви… Пришлось отпустить туда, где ее в избытке.

— Ты и на такое способен?

— А что ж ты думаешь?

— А как у самого? Перебор, недобор?

Он сразу остановился. Тропинкой мимо леса, метрах в ста от них, шли три девушки. Среди них Лина, наверно, возвращались со своего участка, со льна. Лина увидела отца, помахала, даже сделала движение к нему, но что-то остановило ее. Он понял и смутился. Казалось, чего бы ему стыдиться, и все-таки неприятная волна прихлынула к сердцу. Он попытался представить, что в эту минуту Лина думает о нем. Считает, что в его возрасте уже не нужно ничего, кроме кабинета и сладкого чайку на ночь? В нем снова, но уже совсем иначе отозвались собственные слова: «Мне стыдно об этом слушать». Стыдно — как раз перед Линой, ее чистотой, ясностью, ее верой в него. Если бы она знала, о чем минуту назад он думал…

Василь Федорович даже рассердился на себя. Попытался высмеять, даже сравнил себя с игрушечным медведем, привязанным за веревочку (так играла Зина), но ничего не получалось. И почему именно Лина, а не Фросина? Не Оля, не Зинка? Конечно, они тоже, но Лина — особенно.

И, чувствуя, что недавняя радость и тревога как бы растворились, зашагал дальше по полю. Донимала жара, духота, и горизонт странно менялся, и он вдруг понял, что собирается дождь. В Белоруссии дожди прошли, вот циклон и двигается к ним. И эта мысль, это предчувствие облегчили сердце, и он улыбнулся Лиде иначе — дружески и прямо.

— Я надеялась, что ты тоже несчастлив.

— Почему?

— Как правило, с годами несчастными чувствуют себя почти все. Нам кажется, что мы слишком мало взяли от жизни.

— Туда, — он ткнул пальцем вниз, — все равно ничего не возьмешь. Зато совесть не загрызет.

— Ты, оказывается, философ, — усмехнулась она.

— У нас тут все философы. Поговори вон с дедом Шевелием…

И он решительно перевел разговор на севооборот.

Предчувствие Василя Федоровича оправдалось. Только он приехал домой, как за лесом загрохотало. Тяжелые синие ветрила раздулись над землей, в мгновение ока стемнело, все приникло, притаилось в сладком и страшном предвкушении грозы. Ветрила летели и летели, с небесного корабля сбрасывали бревна, и они грохотали и гремели, вода в пруду потемнела и поблескивала таинственно и грозно. А еще через мгновение хлынул ливень. Дождь хлестал по крыше, по листьям, по траве — вода словно кипела в ней, — и плеск звучал, как музыка.

— Закрой окно, — попросила Фросина Федоровна, когда громыхнуло над самой крышей.

Василь Федорович подумал, что и вправду надо бы закрыть, но не хотелось, было так приятно слушать шум ливня, плеск воды, которая сбегала по желобу в подставленные корыта. Ливень сек деревья, а они смеялись, раскачивались в его клокотании, переплетаясь ветвями. Во всем этом было что-то мистическое, и Василь Федорович подумал: что там ни говорит наука насчет сгустившегося пара и выпадения его на землю водой, а он чует тайные силы природы, вещие ее силы — обновление, жизнь, да без этого ливня и радуги на земле не было бы ничего.

На минуту гроза утихла. Василь Федорович лег грудью на подоконник и увидел за Десной радугу. В траве под яблонями блестела лужа, капли звонко падали в нее, частый их перестук радостно отзывался в сердце, в зарослях перекликались птицы, готовые рвануться к небу. Но на этот раз ошиблись и они. Новая волна грозы смыла радугу, гром утих, а дождь набирал силу. Ровный, тихий — обложной.

— А что, если закрыт шлюзик на Стожарах? — вдруг забеспокоился Грек и засобирался. Он был почти уверен, что шлюзик никто не закрывал, но ему уже теперь, сию минуту, захотелось проехать по полям, поглядеть, как они пьют воду, как поднимаются рожь и пшеница, как расправляют нежные ладошки побеги картофеля и кукурузы. Фросина Федоровна не стала его отговаривать, хотя и догадывалась, что шлюзик только предлог.