Позиция

Иван Иванович попросил шофера подождать, и они с Дащенко вышли из машины. Пошли лугом мимо мелкого озерца, где травы и лоза прилегли на один бок — положило половодьем, вдыхали запахи болотных трав, отцветшей лозы, материнки. Из-под самых ног вылетели две утки — по глазам резануло фиолетово-синим, и Дащенко почувствовал, что его словно рвануло наверх, туда, где кроили небесную голубень свистящие крылья. Тропиночка повела их в гору, между песчаных дюн, поросших лозой и молоденькими, года четыре назад посаженными соснами. Остановились на холме, осмотрелись. Позади громоздились еще большие дюны, настоящие песчаные горы, а за ними темно-зеленой тучей вставал сосновый бор, справа, за кустами верболоза, синела затока, над нею дубравка — дубки маленькие, как всегда в тех местах, куда близко подступала вода, но мощные, кряжистые. Посреди Десны маячил остров. Собственно, его не было видно, вздымалась только зеленая пена верболозов, которые налегли на воду, и она играла их пружинистыми ветвями. Казалось, остров плывет. И плыло над островом громкое пение: соловьиный звон, щелканье, свист, щебет. Это было что-то несусветное. Дащенко так и окрестил остров Соловьиным. Да иначе его и назвать было нельзя. Он просто клокотал пением.

Такого Дащенко еще не доводилось слышать. И все-таки он не мог отделаться от скептической мысли, что ехать за сорок километров слушать соловьев двум руководителям района вроде бы не пристало. Он даже мысленно рассказал об этом концерте жене и представил, как они посмеются вдвоем.

Внезапно вскрикнула сирена «ракеты», и соловьи умолкли. «Ракета» вынырнула по ту сторону острова. И, белая, легкая, проплыла над ним. Именно над ним, а не за ним, проплыла как бы в воздухе. И не успела домчаться до конца острова, как пение перекрыло ее шум. Соловьи не боялись «ракеты», чувствуя себя на острове в безопасности.

Зеленый остров, пароходы, соловьи — Дащенко вдруг понял, что его скепсис улетучился. Он подумал, что в его жизни вправду не хватает красоты, что он невольно забыл о ней, а человек не имеет на это права. Обыкновенный, пропахший чабрецом ветер, оказывается, поднимает в душе сухую горечь, и какое-то удивительное вдохновение нисходит на нее. Подумал: это оттого, что в последнее время засиделся в кабинете. Вот и всякие сантименты…

— Можно бы на пленку записать, — кивнул в сторону острова Ратушный, — но все будет не то. Небось старческая сентиментальность… А может, и нет?

Дащенко понял, что Ратушный угадал его мысли, и покраснел.

— Рано себя в старики записываете, — попробовал перевести разговор.

— Может, и рано, — согласился Иван Иванович. Минуту помолчал и заговорил дальше уже иначе, по-деловому, хотя и в его деловитости Дащенко уловил необычайные нотки: — Остров мы оставим. И эти вот верболозы, и ивы над затокой. А дальше всю полосу расчистим — там будет пляж. И вообще детские владения. Домики, городок развлечений, спортивный комплекс. А отсюда, — он повернулся и, подчиняясь его движению, повернулся и Дащенко, — отсюда до леса дорога, а лес останется диким. Через Десну пешеходный мост, справа, за нею, — стадион и поля для овощей и цветов. Сами себя будем обеспечивать овощами и цветами, будет где посоревноваться и поразмяться.

Этот монолог можно было принять и как шутку, если бы не лицо Ивана Ивановича — одухотворенное, серьезное и торжественное. А в глазах — зеленые искорки, которые показывали, что ему понятно недоверие, даже ирония собеседника, он предусмотрел и их.

— Пески, но сколько тут романтики и красоты! И сколько можно взять здоровья. Всю полосу, до самой Широкой Печи, превратить в профилакторий. Даже в нечто большее… — Он пожевал губами и добавил: — У меня есть наброски. Я вам покажу.

— Но… Даже мечтать об этом… — не удержался Дащенко.

— Ваша правда, — вздохнул Ратушный. — Серенький проектик! Кусочек мечты. А мечта… Это больше. Для сердца. Для человеческой радости. Не по плечу мне, конечно… Хотя… Виделось мне это… Как во сне. Десна, сосны — будто мачты, облитые солнцем…

Ратушный разволновался, наверно, и сам не ожидал, что в нем это так глубоко засело, что пронимает его на этом холме с большей силой, чем в кабинете, когда он все это рисовал на бумаге. Ему было неловко, но таить своего волнения он не мог и не хотел.

Дащенко повернул голову и внимательно, словно пытался что-то разглядеть в глазах первого секретаря, посмотрел на него:

— А вы, вы что от этого получите? Вас же тогда не будет, — неожиданно для себя сказал жестко.

Сказал потому, что хотел проверить себя, не поддаться силе, которой сейчас веяло от Ратушного, ему казалось, что во всем этом много романтики и потом он будет стыдиться ее. И не примет всерьез, ведь они отходят от реальности и даже как бы… предают ее.

Ратушного удивил не сам вопрос, а жесткость, с которой он был задан. Наверно, Дащенко проверял его, а может, наоборот, проверял себя, но Ратушный ответил так, как ему подсказало сердце:

— Я уже получил. Мне хорошо… что я думаю об этом. — Потом пожевал травинку и сказал почти сухо: — Ну, так что? Сен-Симон, Фурье и другие? Может, и так. Но вы не можете не заметить реальных основ этого проекта. В общем, так сказать, виде.

— Реальных! — почти воскликнул Борис Ларионович. — Цветы и стадионы!

— А тут навоз, капуста, картошка…

— Еще вон дорогу к пристани не заасфальтировали.

— Заасфальтируем. По плану — весной следующего года. А это… планирует сердце. Пока только оно. — Ратушный проницательно посмотрел на Дащенко: — Без этого… без этого нам с вами здесь делать нечего.

— Да до этого…

— Да, до этого еще очень далеко. Это уже, наверно, третья ступень.

— Какая ступень? — не понял Дащенко.

— Третья. Так говорит Грек. Он считает, что нам пора включать вторую.

— Где включать? — совсем растерялся Борис Ларионович.

— На селе.

— Ну и какая это должна быть ступень? — К Дащенко снова возвращалась ирония, — Как ее назвать? В чем ее суть?

— До конца не знаю, — признался Ратушный. — Но что-то такое… что мы сейчас начинаем. Перевести село на индустриальную основу. Насытить его техникой… Бетонные площадки для тракторных станов. Машины на все времена года и любую погоду. Научную агрономию. И везти не председателей колхозов, а специалистов, высококвалифицированных работников.

— А кого мы привезли? За последнее время…

Ратушный поморщился:

— А Куриленко? Не знали, куда девать… Ну, да… — И неопределенно махнул рукой. — Селу надо дать такое же обслуживание, как и городу. Всю сферу… А верней всего, придется перестраивать и само село. Мы уже давно за той гранью, где мысли только о куске хлеба, о насущном дне.

— Как же перестроить село? — чем дальше, тем больше удивлялся Дащенко.

— Тоже пока не знаю. Если бы дали мне, то отступил бы километра на два от нынешнего села и спланировал на чистом месте. По-новому.

— Ну и сколько это будет стоить? А потом традиции, вы же сами сколько раз говорили о них.

— Хорошие традиции оставить. Взять от старого села все полезное. И садики, и левады. И мораль, если хотите, добрую мораль хлебороба. — Он минуту помолчал и кончил с улыбкой: — И уж тогда цветы и стадионы, Дворец культуры и библиотеку, и реальные условия — пользоваться этой культурой. Потому что все это, — он повел рукой, — лен, картофель, комплексы — не самоцель, оно для чего-то высшего…

— Для чего?