Позиция

И вдруг круговерть остановилась. Казалось, гигантская ладонь смела весь снег, и упал ветер, и теперь они шли, охваченные белизной и тишиной, только собственное дыхание шелестело на губах. Лину радовала и пугала эта тишина. Теперь ее должны были наполнить слова. Тревога, чем-то похожая на страх, не панический, а какой-то щемящий и даже приятный, завладела ею. Она ждала, боялась слов, взгляда, боялась его глаз — и ждала… Она помнила, как, провожая ее, выкаблучивались, чтоб понравиться ей, хлопцы. Большей частью они этого не замечали, хотели привлечь ее внимание, смешили и порой сами становились смешными. Были среди них и молчаливые тихони… Как Володя. Она исподтишка наблюдала за хлопцами, посмеивалась в душе, но хотела иного, настоящего, лучшего, чем у подруг — у Тоси и Вали, которые знали только целования, прижимания и, рассказывая об этом, волновались, но не так, как, на ее взгляд, должны были волноваться. Они рассказывали об ухаживаниях на вечеринках, и кто из ребят на что осмелился, и как выкручивались они, и осуждала их именно за эти рассказы. В них было много плотского, она мирилась с этим, но должно же быть еще что-то! Она не знала, что это уже в ней и только так и бывает на свете. Замечала необычность Валерия: и этот летящий далеко взгляд, и какое-то словно бы равнодушие к ней, которое раздражало и обижало, и беспечность и одновременно уверенность в себе. Впервые подумала, что она чего-то не знает, а он знает, и какая-то странная часть мира… мира души, и мира широкого, должна открыться ей через него.

И не догадывалась, что все это творит ее влюбленное воображение. Лина украдкой взглянула на Валерия и улыбнулась. От чересчур большой седоватой шапки его лицо казалось совсем маленьким и забавным.

Парень молчал, и ей стало чуть страшно от этого молчания. Может, он жалел, что бросил Катрусю и пошел с нею? Может, думает что-нибудь плохое про нее? В конце концов она не выдержала:

— О чем думаешь?

Хотела спросить уверенно, требовательно, а получилось просяще, она почувствовала это и рассердилась на себя.

— О тебе, — ответил он.

— Чтобы думать о человеке, надо его знать, — понемногу успокаиваясь, сказала она поучающе.

— А я и знаю.

— Что?

— Все.

— Ну, так начинай, — попробовала она перейти на шутливо-иронический тон, каким чаще всего разговаривала с поклонниками, хоть и видела, что на этот раз у нее плохо выходит, и удивлялась и опять сердилась на себя. — Рост? Вес? Пульс?

— Ну, это можно вычитать из медкарты… Я… о другом.

— О чем же?

— Обо всем. Даже о том, что тебе снится.

Она приняла это, как шутку и почти спокойно спросила:

— И что же мне снится, кроме женихов?

— Тебе? — Он склонился, посмотрел ей в глаза и проговорил, напряженно наморщив лоб: — Чаще всего аисты. И пожары.

Линина рука дернулась в его руке, она сбилась с шага и поразилась:

— Правда. Откуда ты знаешь?

— Я знаю о тебе все, — вещал Валерий на манер колдуна, который уверен в своих чарах. — А однажды тебе приснилась лодка, она плыла по суше. На следующий день ты и вправду чуть не утонула в Десне. И стала с тех пор верить в сны.

Теперь девушка смотрела на него чуть ли не с суеверным ужасом. Она и не догадывалась, что все это рассказал Валерию Володя (а Володе — Фросина Федоровна) и что, собственно, Володя невольно, себе на беду, увлек рассказами про Лину Валерия, да еще и отрицал, что влюблен в нее: «Соседка, мы с ней с детских лет дружим».

— И ты можешь угадать, что думает другой человек? — допытывалась Лина.

Она уже много знала о мире, была чутка, как всякий ребенок, выросший в чужой, пусть даже и не хуже родной, семье, и мучили ее какие-то неясные призраки, какая-то печаль по тому, чего у нее не было и — она знала — не будет в жизни, она глубоко прониклась этим несбыточным, хотя и осталась наивной и доверчивой. Любила отгадывать всяческие тайны, часто открывала новые истины: одними обманывалась, потом осмеивала их в душе, иные западали в память, каждую новую истину она считала последней. И когда шутки кончались, умела быть прямой, как лезвие ножа.

Она не любила откладывать дела на завтра, оставлять в душе малейшие неясности, любое противоречие причиняло ей прямо-таки физические муки. Друг или враг, правда или ложь — середины она не признавала, пугала этой бескомпромиссностью мать и заставляла глубоко задумываться отца. В придачу к этому билась в ней тонкая ироническая жилка, что уж совсем сбивало с толку Фросину Федоровну…

— Ты обо всех так много знаешь? — спросила Лина Валерия, пряча тревогу за шуткой. — У тебя уже такой опыт?

Они как раз проходили мимо колхозной конторы, где висело несколько фонарей, и Валерий снова попытался заглянуть ей в глаза — темно-синие, почти черные, или это затемняли их длинные ресницы, усеянные капельками растаявшего снега? Взгляд был теплый, встревоженный.

— Ну, не обо всех… о тех… кто чем-то близок.

Она обрадовалась, что они снова вошли в тень и он не увидел, как вспыхнули ее щеки.

— Хотя… такое случается редко. А мечтают об этом многие, — вел он дальше, незаметно для себя переходя от шутки, от игры к чему-то глубокому, серьезному, что тревожило его. — Был у меня один знакомец… Вместе служили в армии… на Чукотке. Он все время мечтал о лунных ночах и хлебных полях — об отчем доме. Поля эти, по его словам, как-то особенно пахли, запах тот был перемешан с лунным сиянием, и слышал он потрескивание сверчков… И сам растворялся в ночи.

— Твой знакомец начитался всякого.

— Кто знает. Может быть. Мы всегда что-то вычитываем в книгах и в людях. Но он проникался этим до слез. И хотел, чтобы так же прониклись другие. Знал, что это невозможно. Но хотя бы один человек, самый близкий! И он нарисовал ниву в лунную ночь. И ничего не вышло. Ребята смотрели, и каждый чувствовал иное.

— Ты считаешь, это плохо?

— Не знаю… Наверно, он плохо нарисовал.

— А может, и нет. Тот гениальный друг — ты?

— С чего ты взяла?

Она не призналась, что почерпнула из того же источника. О том, что Валерий рисует, ей рассказывал Володя. Теперь она догадалась, откуда Валерий знает про ее сны, про нее самое. И подумала о Володе с благодарностью и печалью.

— У меня тоже есть дар отгадывать.

— Ни у кого его нет, — возразил он решительно и почти раздраженно, тоже подумав про Володю. — Ни чувствовать, ни угадывать чужие мысли нельзя.

— А если… Ты же сам сказал, люди думают друг про друга?

— Это хорошо… Если хорошо думают.

Они стояли возле Лининого дома, утаптывали снег у калитки. Отполировали его до блеска, и теперь она медленно скользила туда и обратно, балансируя белыми рукавичками с вышитыми на них синими звездочками.

— А вот… что ты — про нивы. Тоже хорошо. Только ненастоящее, — сказала она, прокатываясь мимо него.

Казалось, Лина не понимает, как она красива, Валерий этому не верил, и все-таки это ему особенно нравилось.

— Почему?

— Ну, это… придумано. Люди не такие.

— Практичней?

— Проще. И живут, и дружат.

— А мне наплевать, кто как живет, я знаю… Корова, огород, двести целковых… Все можно за целковые.

Она смотрела на него внимательно и чуть испуганно. Не могла понять, почему он говорит с такой злостью и… то ли цинично, то ли с горьким всеведением. Откуда ей было знать, что в мыслях он далеко, в одном доме, где овдовевший отец купил за деньги молодую любовь и катал ее в зеленых «Жигулях», забыв, что у него взрослый сын. Валерий возненавидел и дом и отца и предпочел жить у дальней родственницы бабки Сисерки, ходить в старом, куцем пальтишке, покупать в культмаге самые дешевые краски и экономить на всем. Однажды отец прислал ему денег, но Валерий вернул их. Ему захотелось полоснуть по Лининой самоуверенности острым словом.