Позывной "Калмык"

Зашли провожаемые лакеем в преизрядно накуренную залу, метров двенадцать на шесть. В углу пианино стоит и на нём девица дет тридцати пяти вальс играет. Рядом Глинка с умным видом стоит. Как не странно, но ни разу не музыкант и не музыковед Кох вальс узнал. Как-то в интернете наткнулся на критику наших писателей и решил прочесть, ну ругать умных людей в России любят. Но это все ладно, кто-то в защиту Грибоедова написал, что он сочинил первый в России вальс. Виктор Германович решил послушать.

Вальс был неправильный. Грустный и медленный. Одно у него не отнять, он был запоминающиеся. Не спутать ни с чем. Вот и сейчас, Сашка его легко узнал.

Пройдя мимо пианино под удивлённые взгляды гостей, а объявил их лакей так:

— Анна Тимофеевна Серегина и её спутник.

Сашка пришёл всё в том же синем шёлковом шитом золотой нитью халате, таких же синих шароварах и синих сафьяновых сапогах. Эдакий синий человек. В руках красные коралловые чётки. Тут уже в Питере купил, когда шёл за свечами, то увидел их в витрине. Двадцать рублей. Ну, не жалко. Ему для полноты картины именно такой вещи и не хватает.

Дальше по ходу стоял столик, за которым наше всё играл в шахматы с главным конюшим — господином Виельгорский. В чине действительного статского советника, а это если на военные переводить, то генерал-майор Михаил Юрьевич был тут самым высокопоставленным перцем.

Дархан Дондук подошел к столику и взглянул на партию. Она почти заканчивалась. Пушкин громил шталмейстера.

— Твоя выиграть. Моя — умный. Твоя играть? — свёл брови Сашка, изображая ум.

— Твоя — умный? — Пушкин привстал.

— Моя — умный. Твой победю. Давая играть, — ещё посуровел Дондук.

— Михаил Юрьевич, ты сдавайся, Дондук правильно говорит. Посмотришь, как мы сыграем.

Через пару минут вокруг столика столпились все мужчины и почти все дамы, в том числе и жена Пушкина — Наталья Николаевна. Ну, Анька-то у Сашки точно красивей. Эта чернявая, с зализанным таким подбородком и губками бантиком. Всё врут календари, её рядом с Анькой поставить, так и не заметит никто. Все будут смотреть на кикимору его.

А Пушкин оказался хорош. Просто очень хорош. С огромным трудом в эндшпиле затяжном Коху удалось выиграть, а ведь он учился в шахматной школе играть, а этот товарищ самоучка.

— Твоя, мать твою, тоже умный, — устанавливая пешкой мат, протянул руку дархан Дондук, — почти как я умный. Кусты убери с рожь будешь и смотретеся умный.

— Дитя степей, — положил на плечо солнца русской поэзии руку Виельгорский. Вообще, этот Пушкин холерик. Причём настолько ярко выраженный, что и дураку ясно, что своей смертью он не умрёт. Прозевав фигуру в начале, он чуть доску не перевернул, как в «Джентльменах удачи». И потом, когда на вилку попал, тоже подпрыгнул и ругаться, как сапожник начал. Матом матерным, и это при жене. Сашка даже отстранился, а то придётся «Ухи, ухи» кричать.

Вот чтобы успокоить солнце, Виельгорский и сказал, что мол Анна Тимофеевна бесподобные вирши им читала про берёзы. И даже сам с пафосом кусочек Есенинского шедевра выдал. Про Сашку с Пушкиным забыли и все взоры литераторов и музыкантов скрестились на кикиморе.

Сашка думал, что она разволнуется. Но Анька встала в обличительную позу и как выдаст заготовленный и тщательно отрепетированный экспромт.

— Два — ноль, — дархан Дондук вполне себе громко сказал. Жаль никто не понял.

— Может у вас есть такие и рифмованные? — Пушкин нос задрал.

— Такие? Да, пожалуйста.

Маленький мальчик на речке играл,

Весело с мостика в речку нырял.

Вряд ли вода унесет его тело —

Вилы на дне я поставил умело.

А это последний аккорд:

Весельчак-дедуля пошутить любил,

Внучке ржавый гвоздик в темечко забил.

Помирала внучка под веселый смех —

Насмешила шутка родственников всех.

Глава 20

Событие пятьдесят первое

Тот, кто щеголяет эрудицией или учёностью, не имеет ни того, ни другого.

Эрнест Хемингуэй

Дальше вечер сник. После Аньки попросили, чего нового прочесть солнце русской поэзии. И тот мелко обгадился. Ну, особенно после Анны Тимофеевны. Виктор Германович как-то подписался на трёхтомник Пушкина. Пролистал и пришёл к интересному выводу. Всё что можно, все приличные стихотворения запиханы в школьную программу. А то, что не запихано хрень полная, которую и читать-то нельзя.

Наше всё одно из таких и выдало:

Когда великое свершалось торжество,

И в муках на кресте кончалось божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и пресвятая дева,

Стояли две жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь креста честнаго,

Как будто у крыльца правителя градскаго,

Мы зрим — поставлено на место жен святых

В ружье и кивере два грозных часовых…

Жиденько похлопали пииту. И только Вяземский сказал: «Браво».

А следом и он прочёл шедевральный шедевр:

Всё грустно, всё грустней, час от часу тяжелей,

Час от часу на жизнь темней ложится мгла,

На жизнь, где нет тебя, на жизнь, где ты доселе

Любимых дум моих святая цель была.

Всё повод мне к слезам, все впечатленья полны

Тобой, одной тобой подъятые тоской,

Теснятся ли к груди воспоминаний волны —