Правая рука смерти

– А что делать с Софьей? – тихо спросила Магдалена.

– Местная полиция у меня прикормлена. Я знаю, кому позвонить. Придраться не к чему: она все сделала сама.

– А… если они поднимутся наверх?

– Они не поднимутся, – твердо сказал Быль. – На всякий случай докторшу и Влада накорми снотворным. А Марк будет сидеть тихо. Он у меня на коротком поводке, его сын серьезно влюбился в Асю, а Ася – это мое сокровище, умная девушка, понимающая. Осталось совсем немного, неделя, не больше. Я дал себе срок: месяц. И, как видишь, уложился. Мою мать они убивали дольше. Но теперь все идет к развязке. Последний мой визит будет к Юрию Павловичу Самсонову. И я должен к этому подготовиться.

Когда «Скорая» увозила впавшую в кому Татьяну, Влад и Тамара Валентиновна сладко спали в своих комнатах на втором этаже.

В воротах машина «Скорой» с трудом разъехалась с полицией. Выпрыгнувший у самого крыльца нахальный краснолицый опер развязно спросил:

– Что у вас, Серафим Кузьмич, массовый падеж прислуги?

– Кухарка приболела, – усмехнулся стоящий на крыльце Быль. Он с наслаждением вдыхал морозный воздух, кажется, впервые почувствовав, как распрямляются легкие и сердце бьется энергично и сильно. – Селедки объелась, а у нее почки больные.

– Оно понятно! – краснолицый заржал. – До-рвалась тетка до хозяйского добра! А с трупом что?

– У любовницы нервы сдали. Повесилась на вечернем платье.

– Глянь, как красиво! – покачал головой опер. – На вечернем платье! Всякое видал, но такого еще нет! Ну, парни, вперед! Работать будем.

«Работали» они недолго. Основной труд заключался в перемещении толстого конверта из ящика стола в кабинете хозяина в карман красномордого опера.

– Следов насильственной смерти не обнаружено, – отрапортовал эксперт. – Надо еще снять отпечатки пальцев с пузырька со снотворным и с ножниц, которыми она себя резала. Но, похоже, у дамочки крыша поехала. Энергично за дело взялась, ничего не скажешь.

– Это от ревности, – объяснил Быль. – Я решил расстаться с Софьей по-хорошему, но женщины словно с цепи срываются, когда их бросают. Особенно в ее возрасте, – подчеркнул он. – Она ведь и меня могла этими самыми ножницами… Я ей вчера сказал: уезжай по-хорошему. Хочешь, машину дам. А она вместо этого – в петлю! Ты подумай. – Быль развел руками. – Я решил, выспится и образумится, а она… Не скрою: моя вина в этом есть. Надо было зайти, проверить. Но сам понимаешь, дела.

– Бывает, Серафим Кузьмич, – благодушно сказал краснолицый опер. – Хозяйство у вас большое, за всем не уследишь.

Настроение у него было прекрасное. Дело чистое, никакого криминала, а деньги Кузьмич отвалил хорошие. Даже со следователем делиться не придется. Тот только обрадуется, что работы не добавили. «За отсутствием состава преступления», в общем. У любовницы олигарха сдали нервы. Оно понятно. Такие дамочки сразу в окно сигают, когда их от сиськи отрывают. Видать, Кузьмич решил полностью снять ее с довольствия. Было бы у них дите, дело другое. Выделил бы ежемесячное содержание, квартирку в Лондоне. А так… Свободна, в общем, и без выходного пособия.

Опер, чье детство прошло в бараке на окраине рабочего поселка, к таким изнеженным дамочкам, какой была покойная, всегда испытывал неприязнь. Глядя на них, сытых, холеных, невольно вспоминал свою мать, дородную женщину с красными, распухшими от бесконечной стирки руками. Семья была большая, горячая вода в бараке, что называется, по карточкам, и мать, как и все ее соседки, полоскала белье в речушке, что протекала всего в ста метрах от крыльца. От воды вечно тянуло сыростью, стены барака покрывала плесень, запах в комнатушках с подслеповатыми окнами стоял затхлый. Зимой мужики вырубали огромную прорубь, и вода в ней была ледяная, дыхание обжигала, не то что руки. Мать и умерла от пневмонии после такой вот стирки, не дожив до пятидесяти пяти. В сырой комнате болезнь развилась мгновенно, а в больницу мать ехать отказалась.

– На кого ж я вас оставлю?

Оставила. Сгорела как свечка, тихо и стараясь не привлекать внимания мужчин своим непрекращающимся кашлем. У него до сих пор в ушах стоит:

– Кхе-кхе… кхе-кхе…

А потом вдруг – тишина. Вот когда ему впервые стало страшно. Во второй раз испугался, когда в него стреляли, но об этом он говорил бодро и со смешком. А вот о смерти матери – никогда. О том, что он испытал, когда в полутемной комнате вдруг наступила тишина.

Его, последыша, вскоре после смерти матери забрали в армию холодной, ветреной весной, а там, что называется, жизнь удалась. После армии перебрался в Подмосковье, поближе к столице, устроился в ментуру, появились деньги. Кузьмича надо держаться, ежели что, без работы не оставит, ему как раз такие нужны: наглые, беспринципные, готовые на все. А какие тут принципы после детства в бараке, одежды, братьями уже ношенной, картошки да капусты, которой они давились по будням? Бедно жили, тяжело.

Он вспомнил о конверте, лежащем в кармане, и сладко зажмурился. А не укатить ли в Таиланд? Лобстеры, да огромные, запаренные в чесночном соусе креветки, ледяное пивко, по жаре-то, девочки-массажистки с их нежными, умелыми пальчиками… А неплохо для сына рабочего! После барака-то! Вот тебе, ха-ха, и социальный лифт! Заскочил в подвале, еле успел, а там уже положил палец на кнопку. Главное, умеренность и осторожность.

Кузьмич, он свой, ему, говорят, тоже досталось. Потому они друг друга и понимают. А эта… фифа. Он невольно поморщился. Да, непрофессионально, не положено служителю закона быть пристрастным, но что тут поделаешь? Одни на речке простужаются, полоща белье в ледяной проруби, а другие вешаются на вечернем шелковом платье. Туда им и дорога!

– Родные есть у нее? – деловито спросил он у Кузьмича. – Кому сообщить-то? Или… сам? – он аккуратно, но все-таки «тыкнул». Сократил малость дистанцию. Кузьмич отнесся к этому нормально, бровью не дернул, в глаза своими буравчиками-зрачками не впился, как он умеет. От этого змеиного взгляда становилось не по себе, ноги холодели, а сердце начинало тревожно биться.

– У нее никого нет, – спокойно ответил Кузьмич. – Ни мужа, ни детей. Никого, кроме матери. А та уже старая. Я пошлю к ней Лену, если хочешь. Когда все необходимые формальности будут улажены.

– Это мы быстро, – неожиданно засуетился опер. – Все будет в ажуре, не сомневайтесь… – Повторять эксперимент он не стал. Умеренность и осторожность. Кузьмич птица большого полета, и связи у него ого-го. – Все подчищу и отзвонюсь. – Теперь он стал деловит, распрощался без панибратства, со своими тоже общался немногословно и сурово: – Все, парни, двинули. У нас еще одна бытовуха, надо разобраться скоренько…

…Когда все уехали и в огромном доме наступила наконец тишина, Быль поднялся в комнату к Марку.

– Что случилось? – с тревогой спросил тот. – Я слышал: в доме были гости. Много гостей.

– А ты не хочешь спросить, как я себя чувствую?

– Вижу: хорошо, – осторожно сказал профессор Ройзен. – Ты принес новые видеозаписи?

– Это теперь ни к чему.

– Ты хочешь сказать… – Марк Захарович похолодел. – Что все-таки произошло?

– Их стало меньше. Я избавился еще от двух своих врагов.

– Как? Каким образом то есть?

– Сегодня ночью Софья покончила с собой, а с Татьяной случился инсульт. Она жива, но очень плоха.