Правила боя

– Меня зовут Джордж Вашингтон, – сказал обитатель Гарлема без всякого акцента.

– Как? – удивился я.

– Могу права показать, – сказал он и вытащил из кармана пластиковый прямоугольник. – Понимаешь, местные черножопые страшно любят такие имена. Вашингтонов тут, как кур нерезаных.

– А ты хорошо говоришь по-русски, – заметил я, не переставая удивляться.

– Ну, бля, ты даешь, я же – русский, у меня и в паспорте написано – русский. Паспорт, правда, дома остался, в Питере.

– Так ты – питерский?

Джордж Вашингтон хлопнул себя по коленям и согнулся, как человек, которого тошнит после лишнего выпитого стакана.

– А где я с Сергачевым познакомился, в Гарлеме, что ли? Очень мне охота в такой дыре жить! В Питере у меня свое кафе, Петр Петрович ко мне приходит пивка попить, побазарить, крышует меня помаленьку, так что все путем, Кастет!

– А как ты здесь-то очутился?

– Так меня ж Сергачев прислал, попросил за тобой приглядеть. Мало ли чего, говорит. Паша-то в Гамбурге остался, а за тобой глаз да глаз нужен…

Я рассказал мистеру Вашингтону то немногое, что узнал сегодня от Шахова, и мы договорились встретиться на следующий вечер в это же время.

– Ты, Кастет, не бойся, если вы раньше сниметесь, чтобы во Флориду ехать, то я весь день где-нибудь рядом буду, далеко вы от меня не уедете. Тачка у меня хорошая, секонд-хенд, конечно, но с форсированным движком. Сергачевские друзья сделали, спасибо им. Так что догоню, не боись…

На том мы и расстались.

Я вошел в подъезд и увидел красный огонек сигареты на площадке третьего этажа.

– С аборигенами пообщались, Алексей Михайлович? – раздался голос капитана Бахтина.

– Пообщался маленько, – ответил я, лихорадочно соображая, слышал Бахтин мой разговор с аборигеном Джорджем Вашингтоном, или нет, и если слышал, то что из этого следует.

– Не люблю черномазых, – сказал Бахтин. – Поднимайтесь, я посвечу.

Вспыхнул яркий армейский фонарь, направленный почему-то не на ступени лестницы, а прямо мне в лицо. Я невольно прикрыл глаза ладонью и подумал, что вот сейчас-то лучшей мишени, чем я, и придумать трудно. Но вместо выстрела раздался недобрый смешок капитана Бахтина.

– Простите, старлей, привычка. Поднимайтесь, поднимайтесь…

Я медленно пошел по лестнице, размышляя о том, сейчас дать ему по морде, или немного погодить…

Ранним утром прибыла «горячая десятка», как мои бойцы окрестили десять урок, отобранных Киреем для борьбы с мировым терроризмом.

Как сказал кап-три Барков, это из того же ряда: рок – против наркотиков, пчелы – против меда, бандиты – против преступников. Переубедить его было трудно…

Честные урки разместились на том же этаже, что и бойцы, но забрались в самые дальние комнаты, мебель подбирать не стали, разместились на полу, притащив старые матрасы и, побрезговав новеньким постельным бельем, завалились спать одетыми. Должно быть, во всем этом был какой-то особый блатной шик, которого я не понимал, но со стороны их поведение смотрелось достаточно экзотично.

– Вы будете работать с этими людьми? – осторожно спросил доставивший их Шахов.

– Легко, – бодро ответил я и лучезарно улыбнулся. Шахов не стал подрывать моей уверенности в себе, только попросил позвать компьютерщика Костю. Они склонились над ноутбуком, а я пошел проведать братву.

Люди Кирея и Гены Есаула поселились в разных, но соседних комнатах, и я прежде зашел к киреевским.

– Здорово, братва! – сказал я, войдя в комнату.

– Здорово, Кастет, – нестройно ответила братва.

Пятерка «киреевцев» сидела на разложенных буквой «П» матрасах, а в центре была постелена газета «Нью-Йорк Таймс» с разложенной на ней российской закусью и купленной в ларьке «дьюти фри» литровой бутылкой «Столичной». Новоселье отмечалось со сдержанным достоинством, как и положено тертым жизнью уркам.

– Кто старший, господа урки? – спросил я.

– Все старшие, – весело ответили господа урки, но один из них, со знакомым лицом, поднялся: – Я, Володя Седой зовусь.

– Виделись у Кирея, правда?

– Виделись.

– Сегодня – святой день, празднуйте, а завтра на дело пойдем. Знаете, зачем в Америку-то приехали?

Седой молча кивнул, а один, молодой, чернявый, со смеющимся лицом, сказал:

– Негритянок трахать. Пока всех не перетрахаем, не вернемся.

– Тебя как зовут, веселый? – спросил я любителя негритянок.

– Терек мое погоняло, – чернявый нехотя поднялся, – я с Кавказа. А кроме негритянок, Кирей сказал, Борю Береговского освободить надо, чурки его украли – бабок просят.

Лицо Терека стало злым, он схватился руками за пояс, качнулся вперед, посмотрел мне в глаза:

– Ты, Кастет, меня одного пошли, я с ними один справлюсь…

– Садись! – Володя Седой положил ему руку на плечо, – садись, стакан прими! – И мне, вполголоса, – пойдем, выйдем.

– У него таджики всю семью вырезали ни за что. Обкурились – и вырезали. Терек тогда на зоне парился, два месяца до звонка оставалось, а ему малява пришла, о семье. Он охранника убил, и в леса, через полгода до города добрался и таджиков этих всех порешил, кроме одного, тот раньше от передозировки сдох.

– А что ж их милиция-то не арестовала, убийство все-таки?

– Эх, Кастет, – Седой посмотрел на меня, как на ребенка, – таджики весь район наркотой снабжали, менты давно на корню были куплены. А убийцу менты «нашли» – бомжа какого-то прихватили, обработали как следует и – вот он кровопийца и изувер. Бомжу – двадцать пять лет на казенных харчах столоваться, а у них в отчете птичка-галочка стоит и Почетная грамота за оперативный розыск опасного преступника. А ты говоришь, убийство… А Терек второй год в розыске – побег с убийством тоже не шутки…

Постояли, помолчали, так просто уйти я не мог, а сказать что-нибудь…

Но тут заговорил Седой:

– Ты, это, Кастет, ты в голову-то особенно не бери. Терек – он убийца, он по жизни убийца, для него таджиков этих замочить было, как два пальца… Мы все тут преступники, так на нас и смотри, без соплей, ладно? А за мужиков не беспокойся, завтра в форме будут, дело есть дело.

Мы молча пожали друг другу руки, Седой пошел допивать беспошлинную водку, а я – к братве Гены Есаула.

Картинка в соседней комнате была копией киреевского сборища, только вместо «Нью-Йорк Таймс" под соленые огурцы был постелен "Вашингтон Пост", а "Столичную" заменяла "Московская".