Право на легенду

Она переворошила свою сумочку, достала оттуда две большие конфеты и одну протянула Коростылеву.

— Ешьте. Это меня стюардесса угостила. Тоже очень хорошая девушка.

«Вот-вот, — сказал себе Коростылев, разворачивая конфету. — Весь мир для нее старается, как бы ноги не промочила. Ну и что? Может, так и надо. Может, мы преувеличиваем, когда говорим, что трудности оттачивают ум и закаляют волю? Так ли уж необходимо, чтобы человек без нужды продирался через жизненные неурядицы? Именно без нужды. Совсем это ни к чему. Хоть и говорят, что запасы энергии в человеке неисчерпаемы, но кто их считал?

О себе, например, ему не раз приходилось слышать, что вот у Коростылева, дескать, были трудное детство и юность, ему пришлось работать с пятнадцати лет, — помогать семье, — воспитывать младших братьев и так далее. Поэтому следует вывод: Коростылев и стал таким целеустремленным и даже талантливым. Путь его не был усыпан розами. Он шел через тернии к звездам. Все превозмог, преодолел, вынес и теперь стал твердым, как углеродистая сталь.

Очень красиво, если прислушаться. Только возникает иногда вопрос: а если бы жизнь у него сложилась по-другому с самого начала и ему не пришлось бы бросить школу, работать на лесопилке, класть печи вместе со своим дедом, известным в районе мастером; если бы он учился нормально, а не урывками, закончил бы институт как все, а не в три приема: один раз ему пришлось уйти по болезни, потом умер отец, и он перешел на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать — если бы всего этого не было, не прибавилось бы чисто профессионального умения в главном деле его жизни?

Ладно. Это судьба. Или, назовем, обстоятельства. А дальше? Много ли приобрел он оттого, что его дипломный проект, получивший потом первую премию на всесоюзном конкурсе, ему дважды возвращали обратно: слишком он казался несовременным и не отвечал насущным задачам дня; много ли прибавило ему сил то обстоятельство, что проектировать «Розу ветров» он должен был чуть ли не втихомолку, по ночам, разрываясь между работой «для себя» и работой «для института».

Он посмотрел на Верочку, мирно жующую конфету, и улыбнулся. О господи! Аналогия, конечно, более чем странная. А все-таки есть аналогия. Пусть человеку будет легко в его повседневной жизни. Пусть он сжимает кулаки и стискивает зубы, когда ему сопротивляется материал, когда заводят в тупик формулы и отторгаются несовместимые ткани, но пусть ему не приходится впадать в отчаяние оттого, что ему сопротивляется надутое тщеславие, заводит в тупик равнодушие рядом стоящего человека, оттого, наконец, что просто-напросто не каждый предложит денег в трудную минуту, не поможет достать билет на самолет.

— А вы о чем задумались? — спросила Верочка. Ей захотелось поговорить или, может быть, ей показалось, что Коростылеву скучно. — Ни о чем, да? А знаете, у меня по дороге практика была. Я ведь из Петропавловска лечу, я говорила? А в Магадане, в порту, пока самолет ждали, одному товарищу плохо стало. Побежали за врачом. Я его осмотрела, вижу — диабет. Понимаете? Это сразу трудно определить. Когда врач прибежала, молоденькая такая выпускница, наверное, я ей говорю: «Скорее инсулин!» Она мне: «Ты чего суешься? Какой еще инсулин!» И сразу принялась сердце слушать. Я не выдержала: «Скорее, говорю, это же диабет! У меня опыт есть!» Тут она тоже поняла, в чем дело, мы его скорее в медпункт, сделали укол, и все в порядке. Жив человек. У меня отец диабетом болен. Представляете? А сам врач. И дедушка у меня врач был. А я решила сначала медицинский техникум закончить, поработать, чтобы практика была.

— Правильно, — сказал Коростылев. — Я одного юношу знаю, так он два года в институт поступал, а когда трупы препарировали, сбежал без оглядки. И крови он боится.

— Ой, что вы! Я даже, если бы боялась, все равно бы привыкла. Нельзя же — у нас это потомственная профессия, отец очень гордится, говорит, что и прадед, и прапрадед, и еще, наверное, дальше — все врачами были. Отец говорит — лекарями. И еще отец, знаете, что говорит? Он говорит, что нам, молодым, самое трудное достанется. Зато и самое интересное, правда? Полиомиелит, например, мы уже победили. А рак? А сосудисто-сердечные? Видите, сколько работы… А вы по специальности кто?

— Я строитель, Верочка. Точнее — архитектор. И, знаете, у меня тоже и отец, и дед были архитекторами.

— Правда? Вот хорошо… Нет, я серьезно, это хорошо, что у родителей и детей интересы есть. Я ведь права, да?

— Правы, — согласился Коростылев. Он почувствовал, что ему приятно быть с этой бесхитростной говоруньей. Верочка ему все больше нравилась. Он много повидал девиц, готовых из кожи вылезти, лишь бы посовременнее выглядеть: слова из них сыплются такие умные, а мысли столь парадоксальны, что остается только поеживаться от собственного невежества и серости.

— И еще мне бы хотелось успеть, чтобы с отцом вместе поработать. Он районный врач. Большой практик. Я не потому, чтобы не уезжать, не думайте, просто… Он уже старый очень. А вы с отцом вашим работали?

— Не успел. Отец у меня умер. Сердце. Я только потом узнал, что он пятнадцать лет носил около сердца осколок. Никто тогда вынуть не решался… Так что не успел я с отцом поработать…

— Как грустно вы говорите…

— Да ну, Верочка, что вы! Зачем нам быть грустными. Не надо. И уж коли вы меня спросили, скажу: с отцом я не работал, но зато я работаю… за него. Отец был на войне сапером. И так получилось, что ему, архитектору, пришлось за свою жизнь больше взрывать и разрушать, чем строить. И он мне однажды сказал: «Ты за меня рассчитаться должен. Все, что я не достроил, достроишь ты; все, что я не успел, успеешь. И свыше того — свою работу сделаешь. От себя самого».

— Так и сказал? — тихо спросила Вера.

— Так и сказал…

Ничего такого отец, конечно, не говорил. Он не мог бы этого сказать, потому что всю жизнь смертельно боялся высокопарности. И все-таки, если припомнить, что же было главным, пожалуй, как раз и было постоянное стремление отца передать сыну не завершенное им дело.

— Егор Александрович, — позвала его Вера. — Знаете, беда какая? Есть хочется, прямо сил нет. Что у них за мода — буфет закрыт, столовая не работает. Где же людям обедать?

— Милая вы моя, — рассмеялся Коростылев. — Люди все спят, посмотрите. — Вы знаете, сколько сейчас времени? Четыре часа ночи.

— И правда, — смущенно согласилась Вера. — Вот ведь… Я впервые такое вижу. Солнце-то как днем. Не хочешь, а запутаешься.

— А это и есть день. Большой полярный день. — Коростылев развязал рюкзак и достал оттуда сверток. — Давайте закусим. Я человек предусмотрительный, на общественное питание в дороге не рассчитываю. Берите… у меня и пиво есть. Хотите пива?

— Не хочу. Я от пива засыпаю. А мне спать не хочется, мне интереснее не спать. Вот кому если рассказать из наших, не поверят: в середине ночи люди обедают. Смешно, правда?

— Со мной еще смешнее случай был, — сказал Коростылев, прихлебывая пиво. — Хотите, расскажу?

— Конечно.

— Тогда слушайте. Двенадцать лет назад я вот так же, как вы, впервые летел на Чукотку. Учился я на последнем курсе и сюда попросился на практику. Долетели мы благополучно, без задержек, сели в порту. Теперь надо до поселка добираться. Смотрю — машина стоит. «Можно?» — спрашиваю. «Можно, — отвечает шофер. — Садитесь». Приехали мы. Спрашиваю я у шофера, как в строительное управление пройти. Посмотрел он на меня как-то сочувственно, что ли, потом показывает: «Идите прямо, первый дом за углом. С колоннами». Ладно. Иду я по поселку, народу на улицах почти никого. Деловые люди, думаю, зря не расхаживают в рабочее время. Одни только собаки по улицам шастают. Нашел я наконец управление, захожу — тишина. Больше всего меня это удивило: обычно всегда черт-те что в коридорах делается, толчея, дым, машинки вовсю стучат. Толкнулся я в одну дверь, в другую — никого. Оторопь меня даже, знаете, взяла. Представьте себе: солнце в окна бьет — и ни души! Словно вымерли. И тут появляется откуда-то женщина с берданкой и горой на меня: «Чего надо? Кто такой?» — «На работу, — говорю я робко. — Где у вас тут кадры? Прилетел только». Она присела на лестницу и давай хохотать: «Ой, — говорит, — дурачок! Да какая же тебе работа посреди ночи? Ты на часы-то глянь!» Ну, посмеялись мы с ней вдоволь, потом она меня в кабинет отвела, я там на лавке до утра и проспал. Вот так у меня знакомство с белыми ночами и состоялось.

Верочка звонко смеялась. Коростылев рассказывал еще что-то, но уже не слышал себя, потому что до иллюзии отчетливо вспомнился ему вдруг тот первый день на берегу океана, и второй день, и третий, и все, что было потом, все, что на долгие годы определило всю его жизнь.

5

Районный архитектор, который должен был устроить Коростылева на практику, привык все делать быстро. Поэтому, едва взглянув на практиканта, сказал:

— Слушай, ты, наверное, масштабы любишь? Молодые все масштабы любят. Не любишь? Ах, тебе все равно? Тогда хочешь, я тебе село дам, совхоз богатый, они на новое место переезжать задумали. Вот и нарисуешь им, что к чему. Планировочку сделаешь. Согласен? Ну и молодец, не пожалеешь. А я тебе помогу, если что надо будет.