Праздник саранчи

Щербинина с братом взяли в Форштате. Они снимали небольшой дом. Первым вышел во двор Ташилин в форме капитана, следом двое рядовых и двое в штатском. Когда братьев увели, Ташилин взял показания у хозяйки, успокоив ее. Его довезли до дома. И две машины стали выбираться из города в степь.

В Узеевском подвале сидело восемь человек, в том числе оба Щербинина. Позже привезли еще четверых.

— Вот, мужики, — начал отчитываться Сергей, — истратил я всего двадцать три тысячи вместо трёхсот и сто вернул. А также кабалы не допустил вам вечной и людей не потерял. Такие дела. Решайте — что с пленными делать. Всех убивать или половину. Или простить и слово взять честное. Как, кровь будете на себя брать?

— Да уж, слово, — вздохнул тяжело Фетисов.

— Рубить, — спокойно сказал Демидов.

— Подуров? — спросил Сергей.

— Рубить!

— Поновляев?

— Рубить.

— Буйносов?

— Рубить.

— Матренко?

— Рубить.

— Рубить… Рубить…

Через три дня тихо открылась церковь. Старухи первыми робко потянулись, к ней в белых платочках. Чуть слышно ударил колокол.

Ждали зимы.

СЕВЕРНАЯ ОДИССЕЯ

< image l:href="#"/>

Месяц, из-за туч, неживым светом осветил фиолетовые сопки и черную глухую тайгу. В сопках, утонув в снегу, спал сибирский поселок. Ни света, ни звука, ни движения не было в нем, лишь тонкие дымы над трубами поднимались в самое небо.

Из глубокого валежника на сопку вышел волк. Оглядел поселок, лежавший внизу, сел на искристый снег, зевнул. Вдруг вскочил, насторожившись. Из кустов выскочил другой волк, они сцепились, молча, насмерть, и так же молча отскочили друг от друга. Сели, глядя на поселок, один из них поднял голову к месяцу, завыл тоскливо…

— …Время теперь смутное, ждать всего можно… — В просторной избе за столом сидели гости из города. На столе стояли коньяк, рюмки, закуска. Хозяин, мужик средних лет, сидел на подоконнике у замерзшего окна, глядел на свои босые ноги. Говорил старший из гостей.

— …Сапожникова на Мае убили, Коннов за Колымой погиб. Снегирев в тайге пропал со всеми, людьми. Морозов в тюрьме, Сергей Москва в тюрьме… Кроме тебя, Александр Степанович, караван на север вести некому.

Александр Сафронов встал с подоконника, заходил по половикам стремительно, высокий, худой, как крученая веревка, в выпущенной из брюк рубахе:

— Мне уж сколько лет! А кроме рыбьего духа да собачьего пота ничего и не вспомню! Все в тундре волком пробегал. А случись помереть завтра, человеческой жизни-то и не было!

Он засмеялся, лохматя рукой волосы:

— Я уж говорил вам, не могу я. Когда мог, не отказывался, а теперь откажусь. Жена беременная, — он развей руками. — Говорит, что беременная. Я ей слово дал, два года а тундру не ходить. Так что спасибо за доверие, не могу.

Он встал под низким деревянным потолком, заложив руки в карманы:

— Епанчина возьмите.

Старший из гостей налил коньяк в рюмки:

— Епанчин пьет. Сказал, два месяца пить буду и, если не помру, тогда пойду в тундру.

— Не помрет, — подумав, сказал Сафронов.

— Спирт два месяца ждать не может, — заговорил второй из гостей, с редкими волосами и круглым татарским лицом.

Они сидели, подняв рюмки. Сафронов, увидев, что гости ждут, подошел, взял свою. Выпили.

— Не могу я, — Александр заходил снова. — И мужиков не соберу. Не пойдет сейчас никто, работа у всех.

— Отвезете спирт, и тебе и мужикам твоим вдвое против прежнего заплатим, — Снова заговорил старший.

— Да не пойдут мужики за деньги! Что теперь — деньги! Вы-то не с деньгами обратно пойдете, за спирт у чукчи золото, мех, алмазы менять будете! Разве что долю хорошую в спирте каждому, а так не пойдут мужики!

— А какая, ты думаешь, доля?

— По пятьдесят литров, тогда, может, и пойдут мужики.

— Это по двадцать тысяч рубликов выходит! — быстро в уме подсчитав редковолосый.

Сафронов крутнулся, подошел к столу, склонился над ним:

— Это если живыми дойдём, да живыми назад придем, то может и выходит!

— Лазарь! — старший кивнул редковолосому, чтобы замолчал. — Что ж, можно и по пятьдесят литров.

— Да вы пейте, пейте! — Сафронов оскалился в улыбке Лазарю, отошел снова к окну. — В тундре сейчас неспокойно, кордоны да банды. Костя Гордиенко алмазный прииск разбил… — он глянул в окно. — Не, не пойду, убьют еще… Жена с горя пить станет, сопьется.

Лазарь подался вперед, поставил локоть на стол:

— Все хотел спросить, это ты из Хандыги караван через четыре кордона провел и обратно вернулся?

Сафронов глянул на него быстро, снова ощерил в улыбке зубы:

— Брешут люди… Сибирь велика, в Сибири людей много…

Женский голос позвал его из приоткрытой двери. Он быстро прошел за занавеску, вернулся тут же, поставил на стол две тарелки с жареной рыбой.

Старший снова разлил коньяк, поднял рюмку:

— Александр Степаныч, — сказал тихо. — Сибирь велика, а пришли к тебе. За дом твой, за хозяйку, чтоб все у вас по чести было! Лазарь, — он кивнул товарищу.

Лазарь быстро поднялся, достал из тюка брезентовый сверток, развернул на столе. В ряд легли новая винтовка, вороненый наган, офицерская портупея и бинокль в футляре.

— Это вот подарок тебе от нас, прими от всей души.

Сафронов оглядел все, выбрал винтовку, осмотрел серьезно, щелкнул затвором, положил.

— Трехлинейка, — сказал уважительно. — Старого образца, теперь таких не делают. А бинокль-то на что? — он взял из футляра бинокль, осторожно, с восхищением.

— Природу будешь наблюдать, — заулыбался старший. — Это цейсовский, германцы делали.

Александр положил и бинокль:

— Спасибо за честь, но принять не могу. Отдариться мне втечем, а караван я не поведу.

— Обижаешь, — глухо сказал старший. — Мы тебе из уважения, за заслуги твои, а поведешь ты караван или нет, это здесь не при чем! — и он снова кивнул Лазарю, указав рукой.

Лазарь собрал все проворно, завернул в брезент и переложил на хозяйский сундук. Сафронов повел бровью, но промолчал. Отвернувшись, отошел к окну.

Гости собрались, надев шапки, пошли в сени.