Предать нельзя Любить

Жить не хочет. Из-за меня.

Когда картина, отражающаяся в зеркале, становится до такой степени омерзительной, что нет больше сил, снова ведусь на беспросветную внутреннюю боль и со всего размаха луплю по стеклу, раздирая кулак в мясо.

Парадоксально, но становится легче.

Снова отправляюсь на кухню, где наспех заматываю руку и вызываю скорую. А вернувшись в спальню, пытаюсь разбудить Арину, но она никак не реагирует.

Глава 34. Арсений.

В больничном коридоре пустынно и темно.

Кушетка, на которую я уселся, поскрипывает и этим действует на нервы. Светящаяся табличка с надписью «Реанимационный блок» безжалостно лупит по глазам.

Где-то там, за тонкими стенами мой Малыш.

Пока дожидался скорую помощь, успел спуститься на второй этаж к Елене Степановне, чтобы отыскать в вещах Арины документы. Женщина охала, плакала и судорожно разводила руками. Рассказывала, как лечила и отправляла в больницу, на эта упрямица только кивала.

Параллельно тут же набрал Глебу.

На часах к тому времени было уже глубоко за полночь. Несмотря на это, Громов ответил незамедлительно, совершил пару звонков и договорился с главврачом единственной нормальной частной клиники в городе, куда нас в итоге и приняли.

Вернувшись в квартиру, оставил входную дверь открытой и отправился в спальню. Прилёг рядом с Ари.

Тогда она ещё периодически приходила в себя, но больше бессознательно. Что-то шептала, плакала.

Так и лежал… поглаживал горячую, шелковистую кожу и отчаянно вспоминал все молитвы, которые рваными обрывками остались в памяти ещё с детства.

В тот момент точно осознал.

Пусть не прощает. Пусть злится. Ненавидит.

По хрену.

Только живёт. Потому что, если не справится, не выкарабкается – сам сдохну.

Уже сейчас, когда Арина наконец-то под присмотром врачей, становится немного легче. Потираю переносицу пальцами и прикрываю глаза, тело гудит от напряжения. Правый кулак, разодранный в мясо, ломит и требует внимания, но я стараюсь об этом не думать.

В голове ни единой мысли, кроме как о ней.

Ни одной, блд.

Чем я жил последние недели? Какие дела вёл? Чем занимался? Кто был рядом?

Полный ноль. Штиль. И одиночество.

До тех пор… пока не увидел подписанные от руки ячейки в аптечке на собственной кухне, вообще не подозревал, как много в моей жизни одиночества.

Слева раздаются шаркающие шаги.

Дёрнувшись, уставляюсь вправо и слежу за тем, как ко мне приближается Луневич. В спортивном костюме и тапках даже не сразу его узнал.

Подойдя, останавливается и медленно озирается по сторонам.

Кушетка в коридоре одна. Моя.

Кивает на неё, глядя мне в глаза, и ждёт.

Стискиваю зубы, но к краю пододвигаюсь.

– Сидишь, коллега? – спрашивает Виктор, размещаясь рядом. – Сиди-сиди, – ядовито произносит и заваливается на выкрашенную в светло-серый цвет стену.

– По-твоему это смешно? – сжимаю кулаки, врезать по холеной морде желание нестерпимое.

– Угомонись, Арсений, – с предостережением произносит. – Не время и не место. Всё потом.

Мрачно осматриваю мертвенно-бледный вид своего заклятого врага и отступившись, снова упираю голову в ладони. Он прав, черт возьми.

– Как ты узнал? – спрашиваю хрипло.

– Медсестра сказала. Я давно здесь нахожусь и Аришку все знают. Общительная она.

Не могу сдержать грустную улыбку. Ари такая, куда бы ни пришла – везде пробьётся, как росток.

В голове тысячи мыслей, которые так или иначе, через фильтр поступают в анализатор и разъедают нервные клетки.

А что, если…?!

Как тогда?

Как вообще… Блядь.

– Я ведь её сразу не забрал, – выговаривает Луневич мрачно.

Стряхиваю с головы тяжелую бетонную плиту, восстанавливая слух.

– А что так? – глухо интересуюсь. – Испугался?

– В некоторой степени, да.

Из дверей реанимации вылетает медсестра. Окинув нас пустым взглядом, отправляется дальше по коридору.

– Извините… – кричу ей вслед.

– К вам выйдет врач, – сообщает на бегу.

Снова остаёмся вдвоём.

Скажи мне кто-нибудь полгода назад, что я буду бок о бок сидеть и спокойно беседовать с Луневичем – поржал бы в лицо и посоветовал не сочинять небылицы.

– Не забрал, – горько усмехается Виктор. – Побоялся, если рядом будет копия Катюши, то вообще с ума сойду от горя. Когда умирает любимый человек, не знаешь от чего внутри рванёт. Как по минному полю ходишь.

Качаю головой. Даже думать об этом не хочу.

– Жестоко, – откликаюсь, представляя пятилетнюю девочку с большими, испуганными серо-зелёными глазами и милыми косичками.

– Может, ты и прав. Поддерживал, как умел, конечно. Воспитке денег отсылал, чтобы присматривала. Лет через пять впервые задумался, что неправильно это. Частичка Кати там, а я здесь. Тошно стало.

Луневич неожиданно сильно вздрагивает и пытается поймать равновесие. Чертыхаюсь, резко выбрасывая ладонь, и ловлю его за предплечье, усаживая обратно.

– Какой она была? Катя ваша? – спрашиваю, чтобы занять мозг хоть чем-то, кроме страшных мыслей.

– Такой же, как Аришка. Красавицей была. Только чуть понаглее, более приспособленная к жизни, что ли.

Поворачиваюсь к Виктору и слежу за тем, как он улыбается. Наверное, я впервые в жизни не наблюдаю на лице своего давнего конкурента хищный оскал и превосходство, как обычно в зале суда.

– На Аринку всё же большой отпечаток детдом наложил, – продолжает. – За это себя виню. Девчонку запустили, сначала направили в спецкласс, разглядели отставание. Когда забрал… все репетиторы в ряд кричали, смышлёная она, только сильно не успевает по программе.

Потираю шею, чувствуя тупую боль в груди. Блядь, что за жизнь у тебя, Малыш?

– После школы уговаривал её поступать, – Луневич тяжело вздыхает и машет рукой. – Отказалась. Петь говорит, люблю. Петь буду.

В коридоре появляется мужик лет пятидесяти, представляется лечащим врачом. Долго выясняет, кем именно мы приходимся пациентке Плевако, и удостоверившись, что перед ним отчим, начинает монотонно сыпать диагнозами и формулировками, которые тут же аккумулируются в моём воспалённом воображении.