Предатель

Он не повернулся ко мне лицом, но прищуренные испуганные глаза встретились взглядом с моими.

— Вот и хорошо. — Я ощупал пальцами покрытую коростой шишку сбоку на голове. Она заболела, когда я её ткнул, но не той постоянной пульсирующей болью, которая мучила меня после того, как Алтус Левалль проломил мне череп. — И не говорите, — добавил я, встретив взгляд Делрика и надеясь, что он воспринял моё искреннее намерение. — Она убьёт вас, и любого другого, если заподозрит, что он в этом участвовал. Как уже убила Суэйна.

— Там было много глаз, — сказал он, хотя его тон был далёк от верующего-фанатика. — Свидетели…

— Были, — перебил я. — И, думаю, все они люди герцога Вирулиса. Ни одного из наших. Это ни чём вам не говорит, просящий?

Он снова отвёл глаза, руки дрожали над инструментами.

— Она приказала не причинять вам вреда, — сказал он. — Ожидается судебное разбирательство, хотя она ещё не объявляла, когда оно состоится.

— А война?

— Слухов много, и они разлетаются быстро, сложно понять, чему верить. Впрочем, разведчики докладывают, что Лжекороль ведёт армию на север.

— Разведчики? Мои разведчики? — На ум пришли картины жутких наказаний, постигших Лилат, Тайлера и остальных. Эйн с Эймондом тоже были потенциальными жертвами ярости Эвадины, но, судя по судьбе Куравеля, их в любом случае не ждало ничего хорошего. Я мог только надеяться, что им хватило благоразумия убраться из города и скрыться.

Делрик покачал головой.

— Они исчезли. Во всяком случае, большинство. Горстка вернулась, из тех, чья верность восходящей-королеве сильнее верности человеку, объявленному предателем. — Он замолчал, проводя рукой по почти лысому скальпу. — Сегодня её коронуют… — Он запнулся, впервые посмотрел мне прямо в лицо и заговорил дрожащим, быстрым шёпотом: — Писарь, на коронации она кое-что объявит. Великий и чудесный дар Серафилей, так она это называет.

— Ребёнок, я знаю, — спокойно пробормотал я, хотя меня одолевало извращённое желание рассмеяться. — Дар Серафилей. И её святая, благословенная женственность остаётся незапятнанной низменной человеческой похотью. — В моей груди вскипело веселье, но быстро угасло, поскольку движение вызвало новый приступ боли. — Теперь ей придётся меня убить, — пробормотал я, когда вспышка утихла. — Не понимаю, почему она не сделал этого до сих пор.

— Нет, понимаете. — Делрик собрал в сумку остатки своих вещей и перекинул ремень через плечо, поднимаясь на ноги. — Писарь, я больше ничего не могу для вас сделать. Простите.

— Просящий, — сказал я, когда он подошёл к двери камеры, отчего Делрик, уже поднявший руку, чтобы постучать охране, замер. — Вам нужно бежать. Выберите тихий момент и убирайтесь от неё как можно дальше. Но не медлите. Иначе знание, которым вы обладаете, станет вашей гибелью.

Делрик ещё секунду держал руку, а потом опустил её и сунул в сумку.

— Пришлось постараться, чтобы скрыть это, не так ли? — сказал он, снова присаживаясь возле меня. Потом открыл руку, и в ней оказался небольшой свёрток, завёрнутый в хлопок, несколько испачканной тем местом, куда я его спрятал, когда притворялся, что писаю. Сжав ягодицы, я понял, что целитель осматривал меня усердно.

— Не буду спрашивать, что это, — добавил Делрик, снимая хлопок, под которым была склянка, которую дала мне Лорайн. — Но казнь предателя — отвратительная штука, так что не стану лишать вас возможности побега.

Я хотел было сказать, что я слишком большой трус, чтобы совершить самоубийство, но не стал. У меня для этой склянки было другое применение. Лучше, если Делрик будет думать, что это его последний акт сострадания к бывшему товарищу.

— Спасибо, — сказал я, взяв склянку, и тихо добавил: — Помните, что я сказал. Бегите как можно быстрее и дальше.

Он не подал никакого знака согласия, только бросил последний прощальный взгляд, а потом вернулся к двери и громко постучал, вызывая охранника. Та открылась почти немедленно, отчего я заподозрил, что стоявший по ту сторону человек старался подслушать наш разговор. Я мельком увидел суровое, грубое и знакомое лицо, когда дверь открылась, позволяя Делрику выйти, а затем захлопнулась с гулким грохотом.

* * *

Я не слышал слов заявления восходящей-королевы со ступеней останков Куравельского собора. Даже несмотря на все способности Эвадины, её голос не достигал меня здесь. Впрочем, крики я слышал. Громадное излияние благоговейного одобрения продолжалось будто бы целую вечность. Позднее я узнал детали её речи, но слова, написанные на бумаге, наверняка не смогут передать то, что, наверное, стало её самым сильным выступлением. Она осудила Алгатинетов за обман и трусость и вынесла смертный приговор Артину, его матери и всем, кто до сих пор стоял под их знамёнами. «С этих пор, друзья мои, мы не можем больше позволить себе роскошь милосердия». Её публика, состоящая из солдат и участников священного похода, приветствовала всё это с радостью и самоотдачей, но именно её последнее откровение вызвало великий хор преклонения.

— Знайте же, что этим самым утром меня посетил Серафиль, — сказала она им. — И от его благословенного прикосновения я получила величайший дар. Давно я страдала от знания, что служение Ковенанту лишит меня радостей материнства. Это бремя я несла с радостью, хотя и с болью. Теперь боль закончилась, ибо Серафили постановили, что это королевство, ныне возвращённое Ковенанту Возрождённому, не может погрузиться в разобщённость и распри, возникающие из-за неопределённости преемственности. Знайте же, что в утробе моей растёт дитя. Дитя, которому дали жизнь сами Серафили. Дитя, которое однажды взойдёт по этим самым ступеням и наденет эту корону. Дитя, которое завершит великое дело, начатое нами. Это дитя поведёт ваших детей и внуков к величайшей славе. Это дитя будет не просто восходящим-монархом, но превосходящим-императором. Под божественным руководством этого ребёнка весь мир познает любовь Серафилей.

По правде говоря, несмотря на все мои научные увлечения, я по-прежнему рад, что не стал свидетелем этой судьбоносной речи. Признаюсь, быть может частично оттого, что в ней Эвадина совершенно не упомянула меня. Ни единого слова, даже для того, чтобы осудить моё предательство или соврать о моей мифической роли в каком-либо коварном заговоре Алгатинетов. С этих пор линия Элвина Писаря — искупленного разбойника, который сражался за Воскресшую мученицу, когда она стояла на эшафоте, такого видного командира, — будет полностью вычеркнута из её истории.

— Разбирательство, — тихо, но горько проворчал я, слушая продолжающиеся крики. Не будет мне никакого судебного разбирательства. Делрик был прав. Я сохранял жизнь по единственной причине: Эвадина до сих пор питала ко мне любовь. Моя самая блестящая перспектива — провести оставшиеся годы в этой камере. А самая мрачная — рано или поздно она обнаружит, как её привязанность истощилась до такой степени, что моё тревожное существование больше нельзя терпеть. Я находил такой исход более чем вероятным. Понимала Эвадина или нет, но она была порождением злобы. Такое существо — а именно так я теперь думал о ней — скоро захочет по-тихому от меня избавиться.

Таким образом, мои возможности были ограничены. Я мог прямо сейчас организовать в некотором роде побег. Если верить Лорайн, содержимое склянки, которую я снова отправил в неудобное тайное место, было настолько мощным, что хватило бы всего одной капли. Но я просто не мог этого сделать, какими бы пугающими ни были мысли о многолетнем заключении или предстоящем убийстве. За эти годы я приобрёл некоторое смирение, но уровень моего самоуважения никогда не опускался настолько низко, чтобы допускать даже малейшие мысли о самоубийстве. А значит, оставался только один путь.