Предательство Тристана

– Отзовут. Но к тому времени ты успеешь использовать его, чтобы спасти свою страну.

– Спасти Россию? Но как такое возможно?

Меткалф понимал, что ведет с ней опасную, нечестную игру, и презирал себя за необходимость делать это. Раскрыв Лане лишь часть того, что он хотел от нее в действительности, он обманывал ее, играя на ее ненависти к нацизму и ее любви к России, ее ненависти к фон Шюсслеру и ее любви к нему, Меткалфу.

– Ты знаешь, что не может быть никакого соглашения, никакого клочка бумаги, который Гитлер почему-либо согласится подписать, зная, что это помешает осуществлению планов, по его мнению, наилучших для нацистов. Он твердо решил покорить мир – он никогда не прекращал говорить об этом, с самых первых дней после прихода к власти. Он написал об этом в «Майн кампф» и не перестает повторять во всех своих речах, всех статьях. Он не делает из этого никакой тайны. Он нападет на любую страну, которая может представлять для него опасность, и нападет первым. В том числе и на Советский Союз.

– Но ведь это безумие! Сталин никогда не станет угрожать нацистской Германии!

– Я уверен, что ты права. Но единственный способ сделать так, чтобы Гитлер наверняка поверил в это, – скормить ему информацию, разведывательную информацию, которая убедит его в этом. Ничему другому он не поверит. Ты меня понимаешь? Ты, используя фон Шюсслера, передашь Гитлеру документы, которые убедят его, что Советский Союз не представляет для него никакой опасности, ничем не угрожает Германии. Если Гитлер не почувствует угрозы, то он, вероятно, будет вести себя менее агрессивно.

– Стива, я часто думаю, в какой степени то, что ты рассказываешь мне о себе, – правда? Ты утверждаешь, что ты бизнесмен. Ты так хорошо говоришь по-русски. По твоим словам, потому что твоя мать русская…

– Так и есть. Это чистая правда. И я бизнесмен – в некотором роде. Вернее, моя семья занимается бизнесом. Именно поэтому я и оказался здесь впервые.

– Но не на этот раз?

– Не совсем. Мне нужно помочь кое-кому из моих друзей.

– Друзьям из разведки?

– Что-то в этом роде.

– Значит, в «Правде» верно пишут об иностранцах. Что вы все шпионы!

– Нет, это пропаганда. По большей части – нет. – После секундного колебания он добавил: – Я не шпион, Лана.

– В таком случае ты делаешь это ради любви, да?

Она снова язвила? Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– Ради любви к России, – ответил он. – И любви к тебе.

– Мать-Россия у тебя в крови, – сказала она, – точно так же, как и у меня. Ты любишь ее, как и я.

– До некоторой степени да. Не Советский Союз. Но Россию, русских людей, язык, культуру, искусство. И тебя.

– Мне кажется, что у тебя много любовей, – вздохнула Светлана.

Действительно ли в ее лице промелькнуло понимание? В полумраке это невозможно было определить наверняка.

– Да, – согласился он, прижимая ее к себе. У него кружилась голова от страсти и от чувства вины. – Много любовей. И одна. – Это было самое большое приближение к правде, которое он мог себе позволить.

Они лежали на узкой кровати в мрачной незнакомой квартире. Оба были липкими от пота, дыхание у обоих постепенно успокаивалось. Светлана уткнулась лицом в подушку, а Стивен смотрел на трещины в штукатурке на потолке. Их любовные ласки принесли ему ощущение физического облегчения, но эмоциональной тяжести не сняли. Он был все так же напряжен, возможно, даже еще сильнее; чувство вины разрывало ему грудь, отдавалось кислятиной в горле. Лана занималась любовью со своей обычной страстностью, закрыв глаза, откинув голову. Он спросил себя, могло ли это хоть на несколько минут оградить ее от ужасов и тягот жизни? Он не хотел сделать или сказать что-нибудь, что могло бы разрушить тот краткий миг блаженной безмятежности, которой она могла сейчас наслаждаться. И так то, что он делал с ней – обманывал ее, – было достаточно плохо.

Через несколько минут она повернулась к Стивену. Он сразу заметил, что напряжение так и не покинуло ее.

– Ты понимаешь… я говорю о моем… надзирателе, я часто так его называю.

– О том, с которым ты познакомила меня на даче? Который повсюду ходит за тобой?

Она кивнула.

– Ты, кажется, нашла с ним общий язык. Или есть еще что-то такое, чего я снова не понимаю?

– Да, может показаться, что я нашла с ним общий язык. Но я боюсь его, боюсь того, что он может сделать со мной. Ты понимаешь, что он может сделать, что они могут сделать, если решат, что я встречаюсь с агентом американской разведки?

– Конечно, – сказал Меткалф, прикасаясь к ее разгоряченному лицу, к нежной шелковистой коже кончиками пальцев.

– Я сама удивляюсь. Москва очень не похожа на ту, какой она была, когда мы встретились в первый раз. Ты даже представить себе не можешь те чистки, которые мы пережили за несколько последних лет. Никто не может поверить в этот кошмар! Ни один человек, не живший здесь как простой русский, и даже мы не могли до конца поверить тому, что случилось.

– И это еще не закончилось, да?

– Никто не знает. Теперь, кажется, стало чуть поспокойнее, чем было два года назад, но никто ничего не знает. Это так ужасно – ничего не знать. Не знать, когда стучат в дверь, не из НКВД ли это пришли, чтобы забрать тебя. Не знать, когда звонит телефон, не сообщат ли тебе очередную ужасную новость. Люди просто исчезали без каких-то объяснений, и их родственники боялись рассказывать кому-либо о постигшей их беде. Когда кого-нибудь забирали, отправляли в лагеря или казнили, люди начинали избегать их близких. Мы все вели себя так, словно родственники жертв больны заразной болезнью и мы могли от них заразиться! Арест в семействе – это как тифозная лихорадка, как проказа: от этих людей нужно держаться подальше! И еще нам все время говорят, что нужно остерегаться иностранцев, потому что капиталисты – шпионы. Я уже говорила тебе о моей подружке-балерине, которая завела слишком тесную дружбу с иностранцем. Знаешь, что нам говорят? Чем она теперь занимается, эта красивая и талантливая девочка? Она сидит в лагере под Томском и каждый день должна ломом разбивать экскременты в замерзших уборных.

– Невиновность ни от чего не защищает.

– А знаешь, что говорят власти, если, конечно, удается заставить их говорить с тобой? Они говорят: ну разумеется, будут невинные жертвы, ну и что из того? Лес рубят – щепки летят.

Меткалф закрыл глаза и обнял Светлану.

– Нашего соседа – у него была беременная жена – арестовали, никто не знает, почему. Его заключили в Бутырскую тюрьму, обвинили в преступлениях против государства и требовали, чтобы он подписал лживое признание. Но он отказался. Сказал, что он ни в чем не виновен. Тогда в допросную камеру привели его жену, его беременную жену. Двое держали его, а двое других бросили его жену на пол и принялись бить ее и пинать ногами, и она кричала и кричала, и он кричал и умолял, чтобы они прекратили, но они не слушали. – Лана судорожно сглотнула. По ее лицу струились слезы, оставляя на подушке мокрые пятна. – И она родила – прямо тогда, прямо там. Мертворожденного. Мертвого.

– Господи, Лана, – проронил Меткалф. – Прошу тебя…

– Так вот, мой Стива, если ты пытаешься понять, почему я изменилась, почему я кажусь такой печальной, то ты должен знать об этом. Пока ты путешествовал по свету и разглядывал женщин, я жила в этом вот мире. Вот почему я должна быть настолько осторожна.

– Я позабочусь о тебе, – сказал Меткалф. – Я помогу тебе. – А сам подумал: что же я с ней делаю?

21

Он болтал по своей привычке о мелких раздражительных происшествиях, случившихся у него на службе, о завистливых коллегах, о секретарше, постоянно опаздывавшей и оправдывавшейся плохой работой общественного транспорта в Москве, хотя сама жила за два квартала от посольства. У всех этих утомительных, унылых, однообразных жалоб было только одно общее: ни один из этих жалких людишек не ценил его величия. Фон Шюсслер никогда не разглашал тайн. Или он был более осторожен, чем думала о нем Светлана, или, что казалось ей более вероятным, просто не думал ни о чем, что не имело отношения к его ослепительному величию.

– Видимо, я немного озабочена, – ответила Светлана. Они вдвоем лежали на огромной кровати фон Шюсслера с балдахином на четырех резных колонках, которую ему прислали из Берлина. Фон Шюсслер потягивал бренди, жевал марципан и болтал. Он был одет в длинный шелковый халат, под которым, как Лана заметила, несколько раз бросив взгляд и испытав, как всегда, отвращение, ничего не было. От запаха его тела – немец не слишком заботился о личной гигиене – ее подташнивало. Она чувствовала обычный ком в желудке – это ощущение она испытывала всякий раз, когда находилась рядом с ним, но сегодня вечером ей было особенно плохо. Она боялась того момента, когда он сбросит свое одеяние, что он собирался вот-вот сделать, и начнется сексуальный акт. Вот именно, «акт» – думала она. Но в этот вечер ее тревога была куда сильнее, чем обычно, из-за того, что она собиралась сделать.