Предместье
Шрифт:
– Ну, вот и снова мы вместе, - сказал Лукомцев, расстегивая кожанку. Года, как говорится, не прошло. Может быть, думаешь, я привидение с того света? Как-то странно смотришь на меня. Удивляешься тому, что жив, что ли?
– Рад просто, Федор Тимофеевич. Рад.
– А было дело, и правда, - продолжал Лукомцев, - чуть в привидение не превратился, и правда, чуть не сложил свои старые кости под Веймарном. Скажи пожалуйста!
– воскликнул он удивленно.
– Встретились! Но, между прочим, я о тебе давно слыхал - что здесь хозяйствуешь.
– Какое хозяйствую!..
– В штабе армии
– Кок-сагыз, - поправил Долинки.
– Вот-вот, и плющик тот, что до окна на второй этаж добирался. Цел ли, кстати, домик ваш? Славный был домик. Говорят, цел пока. А вот казармы ваши сгорели, Федор Тимофеевич, сам видел. Я же нет-нет да и сбегаю посмотреть в трубу, здесь, на колокольне. Казармы-то как раз на окраине, видны словно на ладошке.
– И я их вижу. Но лучше бы не видеть! Досада берет, злость. Дивизия прямо против Славска стоит. Думается, двинуть разок - и там. А попробовали наступать, за полтора часа триста человек потеряли.
Оба задумались, приумолкли, вспоминая трудные осенние я зимние бои, после которых возле всех дорог района повырастали бесчисленные холмики свежих солдатских могил.
– Спасибо все-таки, что навестил, Федор Тимофеевич, - сказал наконец Долинин.
– Да разве я навестил, Яков Филиппович! Возвращался сейчас из штаба армии и вот застрял возле моста: камеры сдал. Шофер на дороге мучается, а я к тебе зашел. Срамить ты меня должен за такой визит, а не "спасибо".
– Ползунков!
– крикнул Долинин, открывая дверь, - Варенька, скажите Ползункову, пусть пойдет поможет шоферу генерала.
– Какой номер, Федор Тимофеевич?
– Узнает и так. Машина все та же, "студебеккер". Вид, правда у нее не тот но, узнает. Только что это ты меня в генералы произвел? Если по солидности, то нету этого. Если сообразуясь с папахой, тоже промашка: верх не того колера. Полковник я, Яков Филиппович, полковник. Как был.
Долинин смутился:
– Ползунков подпутал. Вошел и бухнул: генерал! Да ты садясь, Федор Тимофеевич. Чего это мы стоим?
– Сядешь - замерзнешь, холодище у тебя. Ко мне бы в землянку пожаловал - дворец! И вообще, отстал ты от жизни, гляжу. За окном лед идет, а у тебя ноябрь.
– Лукомцев указал на календарь.
– Феномен природы!
– Могу пообрывать хоть на полгода вперед, да что толку? Ждал всю осень: вот-вот в Славск вернусь, перекинули меня туда самолетом, партизанил. А теперь... Зарылись вы в землянках своих. Во дворцах!
– На бюро бы вопрос поставить - так, что ли?
– Лукомцев невесело усмехнулся.
– А я серьезно говорю, Федор Тимофеевич, смотри!
– Долинин достал из ящика стола карту.
– Двинуть бы сюда, за бумажную фабрику, и прямо бы в тыл Славску...
– А там - полный разгром врага, и ты бы под Первое мая к себе домой вернулся? Увы, дорогой мой товарищ секретарь! Все сейчас стратегами стали. Но война так просто не делается. Метода "двинуть", о котором и я вот упомянул, она не терпит. Ну что такое Славск, Яков? Думать, так думать о большем - о Красном Селе, о Гатчине, Чудове... Тогда и Славск твой
на корню отсохнет. Военная наука точная, истерик она не любит.Долинин хотел возразить, но помешала вбежавшая Варенька.
– Яков Филиппович!
– закричала она так, точно Долинин был от нее по меньшей мере верстах в трех.
– Наши пришли! Наши! Партизаны.
Долинин нетерпеливо взглянул на Лукомцева.
– Партизаны? Давай, давай их сюда, Яков! Легки на помине.
– Лукомцев кивнул головой: - Приглашай.
Но партизаны приглашения и не дожидались. В ватниках и полушубках, в заячьих треухах, с оружием - как были с дороги, так и ворвались они в кабинет. И снова в этот день обнимал Долинин дорогих друзей. Потом он представил их Лукомцеву. Но Лукомцев и без того был давно знаком со многими. И с худощавым, нервным Наумом Солдатовым, и со спокойной, рассудительной Любой Ткачевой - секретарем райкома комсомола, и с бывшим главным агрономом совхоза No 5 Сергеем Павличевым.
– Помню, - говорил старый полковник, пожимая протянутые руки.
– Как не помнить! А к кому вы, товарищи уважаемые, за докладчиками перед торжественными датами ходили?..
В тесную комнатушку набилось человек пятнадцать, расположились кто где - на стульях, на диване, на подоконниках. Вошла, конечно, и Варенька Зайцева; кутаясь в свой теплый платок, она прислонилась плечом к косяку двери. Хмурый, незнакомый Долинину партизан с черной повязкой на левом глазу при, сел к печке и, вынув большой нож, стал щепать лучину.
– Что же получается!
– горячо говорил Солдатов неожиданным при его сухонькой комплекции громовым басом.
– У нас в районе, и именно в твоем, Яков Филиппович, кабинете, сидит городской голова. И кто бы ты думал? Директор школы глухонемых!
– Савельев?!
– Да. Именно. Преподобный Пал Лукич.
– Такой активист был! Ты, может быть, помнишь его, Федор Тимофеевич? Долинин повернулся к Лукомцеву.
– Ну, такой пожилой красавец с черной бородкой. На всех собраниях выступал, речи сверхидейные закатывал. Не помнишь?
– Теперь он у них активист!
– сказал Солдатов.
– Немецкая борзая! Район знает отлично, вроде как мы с тобой знавали. Затравил народ. Житья нету.
– А почему бы его не убрать, мерзавца?
– сказал Лукомцев, закуривая короткую черную трубочку.
– Мы именно это и хотели сделать - убрать. Да нам, мужикам, в город не пройти, ловля идет свирепейшая. Фронтовая ведь полоса! Только Любаша решалась на такие походы.
– Не возьмешь его, осторожный, - откликнулась Люба Ткачева.
Она стала рассказывать о Славске, о том, что сталось с ним после восьми месяцев хозяйничания немцев. Лукомцев слушал и любовался ею. "Два-три года назад, - думал он, - сидела, поди, за школьной партой, мечтала об институте и вот, в разбитых сапожищах, в изодранном ватнике, повязанная одеялоподобным платком из цветных лоскутьев, ходит сейчас в разведку". Старый человек, у которого в первый же день войны был убит сын артиллерист-пограничник, каждый раз, встречаясь с молодежью, испытывал какое-то странное чувство, не поддававшееся, думалось ему, никакому анализу. А было оно, это чувство, простое, как сама жизнь, - чувство осиротевшего отца.