Предместье

Ломая каблуками хрусткий ледок, Пресняков зашагал по неглубоким весенним лужам.

3

Долинин засиделся в райкоме до поздних апрельских сумерек. В кабинете было тепло, а когда Варенька внесла большую двадцатилинейную лампу с розовым абажуром и мягкие тени легли по углам, в нем стало совсем домовито.

Секретарь склонился над картой. Дневной разговор с Лукомцевым и рассказы партизан растревожили душу - Долинин снова и снова прокладывал карандашом хитроумный путь оврагами и ольшаниками в обход Славска.

Вот они, знакомые контуры района, знакомые названия колхозов и деревень, дороги, вдоль и поперек избеганные неутомимой райкомовской "эмкой", поля и сады, рощи. Все они на тех же местах, что и прежде. Но через них легла недавно вычерченная коричнево-красная змеистая линия фронта. Грубо и непривычно делит она карту на две неравные части: большая немцы, меньшая, почти вплотную прижатая к Ленинграду, - остатки когда-то обширного пригородного района. В этой меньшей части сельское хозяйство никогда не преобладало; многочисленные заводы выжигали здесь кирпич, пилили доски, клеили фанеру, делали бумагу и даже строили корабли; здесь возводились корпуса новых предприятий, добывался торф и каолин; перед самой войной в глубоких известняковых слоях начали искать нефть; и только несколько овощеводческих и молочных совхозов упорно возделывали из года в год осушаемые торфянистые земли, пасли скот на пойменных, засеянных тимофеевкой и райграсами лугах, разводили крикливую водоплавающую птицу. На огородах стояли решетчатые мачты высоковольтных линий, вокруг заводских заборов разрастались турнепсы и клевера. Это было предместье большого города - та полоса, где не существовало непреодолимой грани между чертами жизни сельской и жизни городской, где они сращивались и уживались бок о бок.

Коричнево-красная линия, петлей перехватившая карту, перехватила и самый район, лишила его дыхания. Там, где немцы, - смерть и пустыня; жители согнаны с мест, выселены, деревни сожжены, тихий зеленый Славск разбит авиацией.

Да, там, за этой чертой, пустыня. Но и здесь, по эту сторону, не много осталось живого-: селения сгорели от немецких снарядов или разобраны на постройку землянок и блиндажей, а иные ушли и на дрова в холодные зимние месяцы; кирпичные заводы бездействуют, в их печах разместились штабы дивизий, войсковые тылы, хранятся боеприпасы; земля изрезана траншеями, окопами, ходами сообщения; картофельные и капустные поля сменились полями минными; сады и ягодники, как повиликой, опутаны колючей проволокой. Здесь проходит фронт, и, как грустная память о былом, ставшем теперь таким далеким, на месте прежних шумных усадеб одиноко торчат, оголенные, общипанные осколками калеки-березы.

Запустение, нежить... Но когда секретарь райкома бродит иной раз по длинной улице поселка безветренными ночами, он и в этой страшной тишине запустения слышит привычным своим ухом хотя и слабое, неровное, все же не прекратившееся биение пульса района, ощущает еще не угасшую его жизнь: в полуразбитых цехах механического завода скрипит под сверлами сталь - то строят корабли; на фанерном заводе визжат пилы - там строгают и гнут армейские широкие лыжи; где-то - даже трудно угадать где - позвякивают наковальни.

Что там куют - знать не важно; важно, что там продолжает жизнь...

– Яков Филиппович, - сказала вошедшая вдруг Варенька, - и танкистам сбегаю.

– А что там у них случилось?

– Ничего, Яков Филиппович, не случилось, просто - кино.

– Ах, кино! Ну конечно, конечно, идите. Передайте там, кстати, привет этому... как его... Ушаков, что ли? Лейтенант. Все вас спрашивает, ответил Долинин, а сам подумал: "Вот тоже жизнь".

– Вовсе и не меня, Яков Филиппович.
– Улыбаясь в уголок платка, Варенька потупилась.
– Он за московской "Правдой" ходит.

Притворив за собою дверь, Варенька через минуту снова возвратилась:

– Если чаю, Яков Филиппович, захотите - чайник в печке.

Долинин с полчаса безмолвно шагал по кабинету. "Нажать бы да покрепче ударить, - продолжал он прерванную мысль, - немец за Вырицу уйдет. А большего району пока и не требуется".

На Неве громыхнул раскатистый взрыв, звякнули стекла, и легкое зданьице бывшей водоспасательной станции снова, как днем, осыпая меловую пыль с потолка, качнулось. Выстрела не было: должно быть, вместе со льдом с верховьев приплыла от немцев крупная мина. Осенью немецкие инженеры специально устраивали такие сюрпризы - чтобы повредить переправы. Но тогда поперек реки саперы расположили бревенчатые плоты, и мины, сплываясь, покачивались возле них, тяжелые и неуклюжие.

Вскоре за селом торопливо застучали зенитки. Долинин взглянул на часы:

– Двенадцать!

Подтянув ремень с кобурой, накинув полушубок, он вышел на единственную улицу поселка, далеко тянувшуюся над крутым невским берегом, - шел мимо израненных, расшатанных артиллерией домиков, которые стали такими хрупкими, что, того и гляди, рухнут с обрыва грудой обломков. Крыши были изодраны осколками, двери сорваны с петель, окна выбиты. Но сквозь щели в фанере, заменявшей стекло, то там, то здесь, тоже как вестники жизни, пробивались лучики света. Правда, в большинстве домов были новые хозяева. Рабочий поселок давно превратился в военный, близость передовой наложила на него свой отпечаток. Прижимаясь к строениям, затянутые маскировочными сетками, прячутся автомашины, громоздятся ящики снарядов, дымят трубы походных кухонь. На задворках, на огородах, среди черных кустов сирени врыты в землю танки и большие орудия. Часто - и днем и ночью, и в сумерках и на рассвете, - подняв к небу длинные стволы, пушки начинают артиллерийский, бой; по равнине, сминая все остальные звуки, катится тогда тяжелый грохот. В ответ юга летят снаряды немцев, и война вместе с ними врывается в поселок.

Долинин жил возле пожарного депо, в подвале массивного двухэтажного дома, темный кирпич которого вот уже полстолетия полировали дожди и ветры. Спускаясь по лестнице и шаркая и ногами по истертым каменным ступеням, он неожиданно наткнулся на человека:

– Кто?

– Я.

– Пресняков?

– Да, к тебе иду. На бочку вот наскочил.

– Я сам с ней каждый день воюю.

– Убрал бы.

– Времени нет.

– Ну, тогда берись за низ!
– решительно заявил Пресняков.

Вдвоем они легко вытащили бочку на двор, и она, гремя, покатилась по застывшим на морозце комьям грязи.

– Я всегда утверждал, что беспримерная решительность - твое основное качество, - пошутил Долинин, вытирая руки носовым платком.

– Высокая оценка, по незаслуженная. Сегодня мне это качество чуть не изменило.

– Что так?

– Пойдем в хату, расскажу.

И они снова спустились по лестнице.

За обитой войлоком подвальной дверью были слышны приглушенные звуки не то польки, не то фокстрота: ни Долинин, ни Пресняков в музыке для танцев не разбирались. В ярко освещенном жилье Долинина сидели Солдатов с Терентьевым и слушали радио. Ползунков хлопотал у плиты за перегородкой, устроенной из двух военных плащ-палаток. Оттуда тянуло чадом, запахом пригоревшего сала...

– Ну, что у вас в Европе?
– спросил Долинин, сбрасывая полушубок.

– Музычка, - ответил Терентьев, закуривая самокрутку вершка в три длиной, и выпустил густейшее облако зловонного дыма.
– Гарный тютюн!

– Нас тут голодом душат, в траншеях гнием, по немецким тылам на брюхе ползаем, а союзнички веселятся!
– Солдатов зло стукнул кулаком по крышке приемника.

– Разобьешь, - сказал Долинин.
– Бедный ящик ни в чем не виноват.

Солдатов махнул рукой. Мысли его были мрачны. Оп только что рассказывал Терентьеву о могилах под берегом Славянки, в которых зарыты сотни жителей Славска, о виселицах перед дворцом, о застенке, устроенном гестаповцами в крепости.

Долинин не знал об этом разговоре, настроен был бодро и сильно проголодался.

– Ого!
– воскликнул он радостно, увидев в руках выходившего из-за перегородки Ползункова огромное блюдо жареной картошки.
– Пом-де-тер! Земляные яблоки! Ты гений, Алешка. Не на бензин ли выменял, как прошлый раз?

– Что вы, Яков Филиппович!
– возмутился Ползунков, ставя блюдо на стол.
– Бензин! А есть ли он у нас, спросите сначала. Добыл вполне честно. Для такого случая... Товарищ Солдатов месяца три у нас не был. Не сомневайтесь, Яков Филиппович, кушайте.