Предположительно

— Мэри! В мой кабинет. Сейчас же!

Ее кабинет — тесная комнатка с желто-коричневыми металлическими шкафами, уродливыми зелеными порванными кожаными креслами и неровно обрамленными картинами. Пыльный темно-синий ковер покрыт пустыми коробками из-под печений от Девочек Скаутов, разорванными обертками от кексов и крошками от пончиков.

— Ну, и бардак ты тут натворила — говорит она из-за своего огромного деревянного стола, каждый миллиметр которого покрывают бумаги и папки.

— Есть, что сказать?

— Ага. Когда Винтерс приедет?

Она напрягается.

— Он будет через пару часов.

— Хорошо.

Я закидываю ногу на ногу, и она начинает теребить в руках карандаш. Здесь пахнет ей. Толстой женщиной, которая никогда не моется.

— Так, что ты собираешься ему сказать? — спрашивает она.

— То же, что и сказала прошлой ночью. Я беременна, а вы закрываете глаза на то, что те девушки нападают на меня.

— Ага... ухххх... ты немного драматизируешь, не думаешь?

— Она собиралась меня убить.

Какое-то долгое мгновение мы просто смотрим друг на друга. Я не отступлю, не тогда, когда дело касается Боба. Будь я проклята, если из-за меня пострадает еще хоть один ребенок.

— Ладно, Мэри, чего ты хочешь?

— Я хочу отдельную комнату и новую книгу для подготовки к ЕГЭ.

Мисс Штейн издевательски смеется.

— Я не могу дать тебе отдельную комнату! Ты спятила? Начнется анархия! Мне нужно подстелить туда, по меньшей мере, еще одного человека.

Я размышляю об этом, пока она достает новую коробку пончиков.

— Тогда подселите новенькую.

Она ворчит себе под нос и засовывает в рот белый пончик.

— Ладно!

— И... мне нужно мое свидетельство о рождении.

Сахарная пудра рассыпается по черной рубашке мисс Штейн. Она пытается стряхнуть ее, но тщетно. Теперь вся ее грудь будто бы усыпана падающими звездами.

— Зачем?

— Мне нужно удостоверение... в училище попросили.

— Черт возьми, Мэри! Нельзя было мне об этом раньше сказать? Тупица! Тебе придется подождать, пока Кармен его привезет.

Оно у мисс Кармен? Что еще у нее хранится? Может, у нее все мои документы. Может, она знает, кто мой отец?

— У нее есть мое личное дело? — спрашиваю я.

Мисс Штейн оставляет в покое свою рубашку и косится на меня.

— Зачем тебе нужно твое дело? Что ты задумала?

Я молчу. Она смеется.

— Ладно, Мэри. Хорошо. Ты только все упрощаешь.

Я ухожу, побаиваясь того, что она может иметь в виду.

Прячусь в самом темном углу подвала, в самом холодном месте в доме. Я тень, окруженная тенями. Холод успокаивает мою убийственную мигрень и тошноту. У меня все болит. Боб тянется, устраиваясь поудобнее, давя на мою спину и мочевой пузырь. Я умираю с голоду, но есть нечего. Нет даже тех кусочков искусственного сыра, которые так любит мисс Штейн.

Закончив читать книгу, которую дала мне мисс Вероника, я откидываю ее с такой силой, что та влетает в заднюю дверь на другой стороне подвала. Такой она меня видит? Какой-то мерзкой толстой девчонкой, которая не умеет читать и которую каждую ночь насилует собственный отец? Она думает, что это ребенок Рея? Нет, не может быть. Она же должна знать, что Рей мертв, ведь так? Он умер давным-давно еще до Алиссы. Его окоченелое тело нашли на тротуаре. Даже если то, что он принял не убило его, то удар головой об асфальт точно закончил начатое. И мама, Боже мой, она совершенно не похожа на маму Прешес. Она бы никогда... ни за что бы! Но, в каком-то роде, в каждом есть зло, я полагаю.

Новенькая сбегает вниз по лестнице. В этом доме она передвигается так, будто за ней все время кто-то гонится. Она замечает меня и останавливается.

— Ты уговорила их переселить меня.

— Ага.

— Зачем?

Я вздыхаю и поворачиваюсь к ней, потирая вески.

— За тем, что мы похожи. И разве ты не устала от того, что тебе постоянно дают по щам?

Она обдумывает это и кивает.

— Спасибо.

— Без проблем.

— Так, ты, правда, беременна?

— Вроде как.

— Они разрешат тебе оставить его? В смысле, после всего случившегося?

Я наклоняю голову вбок, перенося свою боль на другую сторону.

— Ты поверишь мне, если я скажу, что не убивала того ребенка?

Она пожимает одним плечом, уголки ее рта дергаются.

— Я не знаю. Наверно... это зависит от многого.

— Например?

— Например, знаешь ли ты, что произошло с ней на самом деле.

Ее большие сияющие щенячьи глаза пристально смотрят на меня, и мне почти хочется рассказать ей. Вместо этого, я закрываю глаза и откидываю голову назад. Она немного ждет, после чего, садится за компьютер и начинает печатать так яростно, будто пытается сломать клавиатуру.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Отправляю заметки своему адвокату. Про Тару, Келли и мисс Штейн. Он сможет использовать это в моем деле.

— У тебя есть адвокат?

— А у тебя его нет?

Я уже и не знаю.

— Зачем тебе нужен адвокат? — спрашиваю я.

— Пытаюсь получить эмансипацию от родителей.

Эмансипация — это свобода. Это все, что я знаю.

— И что это значит? — спрашиваю я.

— Это значит, что ты можешь освободиться от родителей.

Это сумасшествие. От родителей освободиться нельзя. Никогда.

— Ты будешь считаться взрослым, — говорит она, продолжая печатать. — И они не смогут больше принимать за тебя решения. Это законно. Ты можешь делать все, что захочешь и жить один.

Почему я никогда раньше не слышала об этом?

— А я могу это провернуть? — спрашиваю я, не в состоянии спрятать свой шокированный тон.

— Я не знаю. Тебе надо спросить об этом юриста. Но для этого нужно сначала реабилитироваться.

Реабилитация — это свобода от вины. Я читала об этом прежде, но Новенькая продолжает объяснять мне это, будто я совсем тупая.

— Это значит, что твое дело будет подано на апелляцию, и ты будешь освобождена от всех предъявленных обвинений. Это не отразится на твоем деле. Жизнь с чистого листа.

Жизнь с чистого листа?

— Это возможно?

— Разве твой адвокат не пытался?

Я ничего не отвечаю. Мой адвокат изначально сделал немногое, а после, я уверена, и того меньше.

— Откуда ты знаешь обо всем этом? — я принимаю оборонительную позицию, чувствуя себя беззащитной от того, что ничего не знаю.