Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Я даже не знаю, что сказать…
– Ничего не говорите. Я ведь и так, по факту, узнаю, что вы решили.
– Скажите: где Тамара? Дети? Куда вообще все ушли?
– Опарышей собирать.
– Но зачем?!!
– У Катиш ожоги гниют. Ветеринар сказал: общее заражение и каюк. Теперь все годится. Аркадий Андреевич мне рассказывал когда-то: еще в наполеоновском войске был врач, который так лечил, в том числе и ожоги – промыть опарышей и навалить их на раны, они все отмершие ткани сожрут и рану очистят. Но их очень много надо…
– Боже мой! Мне бы никогда не пришло в голову…
– Вам и не надо. А я хочу,
– Простите, Люба… Впереди?
– У вас отец и мать живы, вам не понять… Ладно, Юлия, держите теперь этот чертов клубок! А я пойду червяков посчитаю…
Неуверенно оглядевшись, Юлия боком присела на скамейку, вовсе, кажется, непригодную для сидения. В комнате было тесновато из-за шкафчиков, тумбочек, подушек, каких-то ящиков, из которых выглядывали уши и лапы плюшевых зверей. Она ни за что не согласилась бы представить детскую своего ребенка именно такой. Но следовало признаться: теперь ей уже и трудно было представить Германика каком-то ином месте.
Укутав плечи теплым платком, Михаил Александрович Муранов раскладывал по столу в кабинете немецкие гравюры семнадцатого века, привезенные в усадьбу кем-то из прежних хозяев. Кабинет был неважно протоплен, и платок не спасал от холода – зато спасал горячий чай с наливкой, который профессор пил маленькими глотками, увлеченно разглядывая сказочные готические улочки, фасады, расчерченные фахверком, и поджарых псов, позирующих на фоне винограда и битой дичи. Впрочем, явление нынешней хозяйки усадьбы очевидно показалось ему не менее занятным.
– Михаил Александрович, у меня к вам серьезный разговор, – Люша смотрела, насупясь из-под черных бровей, и беспокойно притоптывала ножкой в крошечной туфельке.
«Злая Золушка, – подумал профессор Муранов. – Не дождалась своего принца (то есть принцы-то были, но все какие-то фальшивые попадались), озлела, задвинула мачеху и сестер подальше и взяла все в свои руки…»
– Помилуйте, Любочка, до сей минуты я и помыслить не мог, что вы способны меня серьезно воспринять…
– Ну, когда вокруг такое вершится, я должна же теперь все, что можно, попробовать, – пожала плечами Люша. – Вы – не хуже всего прочего. Смотрите, как оно выходит: старые власти все куда-то сгинули вместе с царем, временные тоже не удержались, а нынче как будто и вообще ничего нет…
– Междувластие, – кивнул головой Муранов. – Во все времена – источник смуты и жестокости.
– Точно! – воскликнула Люша. – Но ведь оно кончится когда-то?
– Несомненно. Я не могу сейчас сказать, когда и какая именно установится власть, но она непременно возникнет на развалинах предыдущей формации и постепенно укрепится и закостенеет, чтобы когда-нибудь, в свою очередь, истончить ткань своего бытия и бессильно пасть в соответствии с историческими законами…
– Погодите, погодите, может, это уж будет, когда наши кости мхом прорастут, и какое мне дело до того, кто и когда будет рушить ту власть, которая еще и не установилась толком!..
– Удивительно, – усмехнулся профессор. – А большинство моих знакомых сейчас только об этом и думают: когда рухнет власть большевиков? Многие давали им три недели, но эти уже просчитались. Теперь дают три месяца. В Петрограде ждут немцев…
– Ой, Михаил Александрович, да погодите же вы, ради бога! Мне сейчас
надо понять. Стало быть, смутное время, а потом что-то новое станет. И надо как-то вот это время пережить, чтобы, пока всем и на все свобода дана, нас не спалили и не зарезали, не снасильничали и голышом по дороге не пустили…– Очень здраво рассуждаете, Любочка, очень здраво, – Муранов наклонил голову, взглянул с любопытством. У нее ведь, пожалуй, и продолжение этой логической цепочки имеется…
– Я думаю: что может нас сейчас охранить? Что вообще людей от людей охраняет? Вы историк, должны знать…
– Охраняют традиции. Охраняет сила. Охраняет страх, – четко сформулировал Муранов. Его начинала занимать предложенная ею игра.
Люша задумалась на минуту.
Профессор представил себе ее и этот кабинет – а лучше большой зал с витражной Синей птицей! – в изображении искусного гравера. Сказка! Миф… нечто зыбкое и ускользающее и в то же время прочнейшими корнями связанное с хтоническими корнями этих мест.
– Так-так. Все традиции нынче рухнули в одночасье. Им в людях ни веры, ни желания нет. Свобода, без креста. Сила? На любую силу сейчас непременно другая сила найдется, и нашу сломит. Стало быть, остается страх. Чего ж может испугаться теперешний мужик, которому царя нет, попа нет, начальника нет, и который к тому же на войне побывал и таких же как он людей буквально своими руками убивал?
Люша взглянула на старого историка с вызовом, и он вдруг понял, что непременно должен этот вызов принять. Впервые от его научной эрудиции зависело не мнение исторического сообщества или новый оборот в современном видении давно истлевшей эпохи – здесь и теперь, жизнь или смерть, возможно, в самом прямом смысле этих слов, которые он всю свою долгую карьеру употреблял преимущественно в качестве метафор.
– «Боязливость есть младенческий нрав в старой тщеславной душе. Боязливость есть уклонение от веры в ожидании нечаянных бед.» Иоанн Лествичник, – процитировал Михаил Александрович. – Излюбленная цитата русских летописцев времен ордынского гнета. Из этого мы и будем исходить… Все бывшее рухнуло? Отлично. Наступило новое варварство, как говорят мои высокомудрые коллеги? Замечательно. Вот мы и возродим нынче, здесь и сейчас, эту первобытную, трепетно-жуткую атмосферу близости чуда и такой же близости гнева Божьего.
– «Излюбленная»…«излюбил»… – какое странное, страшное и окончательное слово, – задумчиво сказала Люша, глядя в окно.
Старому профессору она показалась удивительно, просто пугающе похожей на чудотворную статую Богоматери из темного кедрового дерева, которую он видел в Лорето, путешествуя по Италии.
– Пр-рокляну! Прокляну пар-ршивца! – выпятив огромное брюхо и красные губы, вытаращив глаза, ревел священник святого Николы церкви в Торбеевке отец Даниил.
Матушка Ирина – длинная и высохшая, как палка от швабры – суетилась вокруг. Многочисленные поповичи и поповны попрятались по углам просторного, добротного, с высоким крыльцом и крытой галерейкой, деревянного священнического дома.
– Отец, отец, погоди, не кипятись, остынь сперва, выпей вот кваску… Вспомни: Господь прощать велит…Революция ента ведь не одному только Пашеньке голову вскружила…Да ты же и сам, вспомни, с марта по октябрь здравницу Временному правительству с амвона провозглашал…