Представление должно продолжаться
Шрифт:
Над деревьями парка стояла едва приметная дымка: розово-золотистая над березами, голубоватая над вязами, зеленая над липами и каштанами.
«Вот пришла весна, – растеряно подумал Александр. – И что мне с того? Неужели уже ничего?»
Сделав круг, вернулся к бане, с сардонической ухмылкой на тонких губах, сам не зная зачем, подошел с изнанки, залез на кем-то предусмотрительно подставленную к стене колоду, заглянул в низкое прямоугольное окошко…
Люша стояла босиком, острыми пятками на чисто вымытых, горячих, красноватых досках, в мокрой, прилипшей к телу и оттого почти прозрачной белой рубашке.
Александр зажмурился, словно от внезапной боли. Спрыгнул с колоды, пошел, все ускоряя шаг, потом почти побежал.
В парке свернул с тропы, сразу промочил ноги и шел между деревьями, хлюпая водой в ботинках, сжимая кулаки, останавливаясь, сдирая ладонями шелковые лоскутки белой березовой коры. Жевал какой-то листок, потом ветку, незнакомый кисловатый вкус приносил почти мучительное наслаждение. «Я – кусок земли со всем на нем»? Волшебная девка Синеглазка, запертая в себе старой легендой, обреченная на одиночество…
Когда вернулся, в доме уже все успокоилось. Дети спали, женщины тихо беседовали у самовара в кухне.
– Алексан Васильич, об вас княгиня спрашивала. И не один раз, – с ноткой удивления сообщила Феклуша.
Заглянул к Капочке, около двери Юлии чуть задержался, но в конце концов прошел мимо едва ли не на цыпочках.
«Пришла весна, а я…» Всегда помогали книги. Особенно что-нибудь вечное, из античной истории.
В библиотеке на темно-коричневом диване примостилась светлая фигурка. Волосы сбегают по плечам золотистыми волнами, ноги в белых нитяных чулках поджаты, на столе свеча, в руках книга. Маленький ангел.
– Оля, что ты здесь делаешь?
– Вас жду, Александр Васильевич.
– Зачем же?
– Хотела с вами, если вы согласитесь, поговорить. Вы ведь здесь как бы не один-единственный, кому вся эта история с оборотнями и единорогами голову не заморочила. Я все думаю: сколько ж оно длиться может? И ведь чем дальше, тем хуже. Что ж, рано или поздно власти вовсе озлеют и тогда нас всех убьют. Или еще прежде крестьяне. Не лучше ли не дожидаясь того уехать куда подальше? Что вы думаете, не утаите? Я ведь вам одному верю…
Он смотрел на нее и понимал, что ее и даже его слова не имеют сейчас никакого значения, как если бы и вовсе не были сказаны. Понимает ли она это? Ни одного довода за, но почему-то казалось, что понимает… Вспомнились кисеты, платки и рубашки, которые Оля уже много лет исправно вышивала и дарила ему к рождеству и дню ангела.
Давний акробатический этюд ангела и черта в исполнении Оли и Кашпарека… Ее отроческая свежесть, удивительная гуттаперчевая гибкость и почти резиновая упругость. Наверное, она и сейчас на ощупь такая же, хотя они давно не показывают своих номеров…
– Ты теперь совсем не танцуешь?
– Вы про наши с Кашпаречком выступления? Нет, это прежде было…
– Ты можешь станцевать для меня? Здесь, сейчас?
– Так, как у Любовь Николаевны, у меня никогда не получится, – проницательно предупредила Оля.
– Люба никогда не танцевала для меня, – сквозь зубы сказал он и поправился. – Кроме одного раза.
Поневоле вспомнил ночь своей свадьбы. Люшин танец на берегу пруда – черный, колдовской, цыганский…
– Тогда я могу, – Оля радостно улыбнулась, светлой тенью вспорхнула с дивана и легко поплыла по комнате, как будто бы даже слегка светясь в темноте.
Отчего-то ему показалось, что библиотека наполнена розово-лиловым банным паром. «Книги и баня, мудрость веков и… да это уж кощунство, пожалуй,» – криво усмехнувшись, подумал Александр, протянул руки и они тут же наполнились.
На ощупь она оказалась именно такой, как он и предполагал. И гуттаперчевая гибкость никуда не делась… это было восхитительно, и весна как будто бы снова обретала для Алекса Кантакузина свой смысл…
Глава 22,
В которой Валентин Рождественский переживает множество самых разнообразных чувств и событий –
прощается с женой, работает на эпидемии холеры, теряет свою любовь, обретает и снова оставляет сына.От большой квартиры Рождественских осталось три комнаты – кабинет, спальня и бывшая кухаркина, там устроили кухню. В кабинете все было почти так, как при хозяине – и он, вот удивительно, уже не казался складом мебели, а был той бочкой, в которой носило по морю царицу с царевичем, чтобы доставить на сказочный остров. Для этого имелось все необходимое: крепкая дверь и кораблик на стене, и большой кожаный диван, прочный, как бастион… И даже царевич – вот он, вернулся.
– Мама, Моника, вот деньги, пропуска, документы… Все, разумеется, фальшивое, сделанное в подпольной эсеровской типографии, но вы сами должны понимать, что сейчас в этой стране просто не осталось ничего настоящего. Борис Савинков обещал мне, что по этим бумагам вы без труда доберетесь до Польши, а уж там ты, Моника, думаю, сообразишь, что надо делать. Береги маму. Обязательно возьмите в дорогу чайник, чтобы набирать воду на станциях и, может быть, какие-то небольшие вещи, чтобы обменять их на продукты в пути, советские деньги в большинстве мест хождения не имеют. Простите, но сейчас я больше не должен здесь оставаться, – Валентин Рождественский коротко обнял мать, поцеловал жену. – В любой момент что-то где-то может просочиться, кто-то из соседей может донести… Как выяснилось, моя выправка обнаруживает во мне военного, офицера в любом наряде и в любой толпе. Я не хочу подставлять вас под удар…
Ирина Всеволодовна тихо и бессильно плакала, глаза Моники были сухи.
– Валечка… Что же это делается с нами со всеми, Валечка?..
– Куда ты направишься, муж мой? На юг?
– Нет. Казачьи полки – отлично организованные, отважные и самостоятельные воинские подразделения при твердой государственной системе. В условиях слома эпох я не жду от них никакого решительного поворота в деле. Я отправляюсь на север. Там чехословацкий корпус, к тому же я лично знаком с адмиралом Колчаком и считаю его неплохим организатором и порядочным человеком.
– Я поняла, – Моника наклонила аккуратно причесанную голову и серьезно добавила. – Для меня важно, что ты счел возможным довериться мне сейчас.
– Я всегда тебе доверял.
– Я знаю. Не любил, но доверял. Этого достаточно. Возьми с собой вот этот листок. Я не мастерица говорить о своих чувствах, поэтому на листке я просто переписала для тебя стихи, которые показались мне соответствующими данному случаю. Их сочинила одна московская поэтесса…
– Спасибо, Моника, – сказал Валентин и аккуратно спрятал за пазуху небольшой лиловый конверт. – Мы оба понимаем, что происходит. Я отправляюсь на войну, которая уже почти проиграна. Рано или поздно правда несомненно восторжествует и звезда великой России засияет снова, но есть очень большой шанс, что я этого уже не увижу и мы с тобой сейчас расстаемся навсегда. Мне кажется, что мы жили хорошо и неизменно уважали друг друга. Я желаю тебе только счастья и покоя. Давай условимся: если в течение двух лет от меня не будет никаких вестей, то ты можешь считать себя свободной от всех обетов. Если встретишь кого-то, кого сможешь полюбить, выходи замуж…
– Ты – мой муж, и я не хочу иного.
– Прощай, Моника. Береги маму.
– Обещаю. А ты постарайся остаться живым.
Она так и не дождалась ответного обещания и долго смотрела из окна бывшего кабинета профессора Рождественского на то, как его сын уходит по переулку. Потом задернула занавеску, поправила перед зеркалом прическу и отправилась утешать свекровь, а также собираться в дальнюю и опасную дорогу.
Бывший трактир в Столешниковском переулке назывался теперь «красной столовой». Гардеробщика не было. На вешалках висели шинели, стремительно вошедшие в моду кожанки и какие-то вовсе диковинные одежды, как будто позаимствованные из театрального реквизита. Из бывшего «чистого» зала доносился и щекотал ноздри странный запах, не то мясной, не то рыбный. Валентин, обладавший весьма тонким обонянием и памятью на запахи, так и не смог его определить.