Представление должно продолжаться
Шрифт:
Уже на лестнице сообразил, что не знает фамилии Марыси по мужу.
– Могу ли я увидеть Марию Станиславовну?
Невысокий субтильный человек прикрыл крышкой кастрюлю, в которой что-то помешивал, отложил половник и удивленно сказал:
– Господи, а ведь я вас помню! Вы офицер, полковник, обедали с подругой Марыси Станиславовны, я делал для вас торт в виде мортиры, которая стреляла шампанским… Боже, это как будто было в другой вселенной…
– Да, вы правы, я полковник Рождественский, – Валентин щелкнул каблуками и наклонил голову. – Желаете донести немедленно или сначала все-таки ответите на мой вопрос?
Карие
Валентин схватил его за плечи:
– Что с ней?!
– Холера. Была, видимо, зараженная поставка… Мы старались, но водопровод не работал, а Мария Станиславовна всегда все сама пробует… Сначала она заболела, а потом и Никифор Вадимович заразился, муж ее…
– Она жива?
– В железнодорожный холерный барак их увезли… Я тут в столовой без продыху кружусь, отлучиться не могу ни на минуту, так что даже и не знаю, что вам сказать… Надеемся, конечно, на лучшее…
– Спасибо. Я немедленно отправляюсь туда.
– Товарищ… то есть господин Рождественский, вы уверены, что вам следует…?
– Мало в чем я нынче также уверен, – горько усмехнулся Валентин. – Прощайте… и… послушайте, а чем это у вас так пахнет?
– Нынче по столовскому ордеру выдали моржевятину. Вот, мы сварили с ней кашу. Непривычно, конечно, я этих моржей только на картинках видал, но товарищам, прикрепленным к столовой, вроде нравится…
– Боже мой, – сказал Валентин, развернулся на каблуках и вышел из кухни.
Ночь, ветер, стучит незакрытый ставень, колышется огонек в коптилке.
Сиделка с серым лицом:
– Вам тут нельзя. Уходите.
– Наверняка санитаров в холерном бараке не хватает. Я готов все делать.
– А вы умеете?
– Да, я сын врача, с детства поневоле присмотрелся.
Чуть мягче, с проблеском живой интонации:
– Кто у вас тут?
– Мать моего сына.
– Что ж, если не боитесь, приступайте. Главное – не пейте сырой воды и ничего не ешьте от больных. Тогда не заразитесь. Сейчас надо наколоть дров и скипятить воды. А потом упаковать и вынести тех, кто с вечера умер, во двор, в сарай.
«Все просто, – сквозь стиснутые зубы говорил себе полковник Рождественский. – Сухость и удобное положение тела в постели. Давать пить воду с наколотым льдом – в неограниченном количестве. Горячая ванна, когда судороги. Сестры впрыскивают камфару и делают физиологическое вливание…»
В коридоре, на полотняных носилках, под насквозь мокрым от выделений пальто лежит совершенно обнаженная больная. Голос как из бочки: «Санитар, найдите мне место и согрейте ноги. Я заплачу вам.»
Устроил на место умершей женщины, поближе к печке. Ноги свинцово синие, с зеленым оттенком, как болотистое озеро в грозу.
Кончились сухие простыни и лед. Разбудил сиделку. «Нету и нету. К утру вобче сменим».
Блестящие открытые зубы, провалившиеся глаза с черными кругами, коса, как мокрая веревка.
– Валентин Юрьевич, это вы?!! Что вы здесь делаете?! Уходите!
– Не уйду. Как фамилия твоего мужа? Я забыл спросить у повара. Найду его…
– Не найдешь. Никифор умер. Мне сиделка сказала. Я тоже умру.
– Нет! Я не позволю тебе!
– Уходи. Ты сумасшедший. Заразишься сам или тебя арестуют. Кто-нибудь из сестер или санитаров донесет…
– Это
все неважно… Давай я тебя оботру…– Уходи!
Когда начинаются судороги, больные холерой не кричат, но в глазах – ужас, губы сине-черные, рты разверзаются страшной рвотой. От горячей ванны судороги сразу заканчиваются, на лице – младенческое блаженство.
Горячей воды всегда не хватает.
Валентин колет и колет дрова, сдирая руки в кровавые мозоли.
Старшая сиделка приносит ему еду, он молча отводит ее руку.
– Валя, мне так жаль, что ты теперь запомнишь… все это…
– Не говори ерунды… Выпей… повернись… дай руку… ногу…
– Я должна тебе сказать… Валентин, мой сын…
– Я все знаю. Люша написала мне… Вот чашка… Сейчас я отойду, там няне надо помочь, потом вернусь…
– Валя, ты ведь приглядишь за ним, когда я…
– Не говори ерунды, тебе уже явно лучше… Я скоро приду.
Марыся умерла на следующий день в десять часов утра. Валентин держал ее за руку, но она уже его не узнавала. В одиннадцать тридцать в барак приехали чекисты, оповещенные бдительным санитаром. Сиделка вывела их в пыльный сад при бараке и уверенно показала направление, в котором скрылся контрреволюционер. Получасом раньше она проводила Валентина в направлении прямо противоположном и перекрестила его напоследок: у меня сын поручик, на Дон подался, и вестей нет…
– Храни вас Бог, – ответил ей Валентин.
– Все наши заставы обошел по болоту, – отрапортовал Люше Мартын. – Сошел с поезда. В Алексеевке прицельно проводил разведку: что да как в Синих Ключах. С комбедом в Черемошне не сносился, и вообще деревню миновал полями, стал быть, им также чужак. По болоту шел ночью, с шестом и факелом, стал быть, опытный человек. На смех кикиморы, волков-оборотней и летающие огни просто не обратил внимания. За спиной несет короб, в каких крестьянки овощи носят. В коробе как будто ребенок, мальчишка с Алексеевки вроде доподлинно разглядел.
– Ребенок?! – изумилась Люша, вставая и отстраняя ластящихся к ней Варечку и двух собак. – Где ж он теперь?
– Ботя их ведет. Атька на своей собачьей тележке прискакала, если никаких распоряжений от вас нету, так через полчаса все туточки будут.
Тамара, Степанида и Феклуша в шесть рук вымыли описавшегося по дороге Валентина-младшего в корыте, накормили его и уложили спать.
Юлия с интересом смотрела на Валентина-старшего и с трудом удерживала Германика, который почему-то активно рвался общаться с вновь прибывшей «лялечкой».
– Вы – Валентин Юрьевич Рождественский? Мой муж, Сергей Бартенев, писал мне о вас и очень тепло отзывался.
– Князь Бартенев оказывал действенную помощь силам правопорядка во время октябрьского переворота в Москве, – подтвердил Валентин. – Где ваш муж сейчас?
– Увы, я не знаю, возможно, сражается в добровольческой армии, но скорее – просто уехал за границу.
Рождественский промолчал так естественно, что Юлия это поневоле оценила – такт самой высокой пробы.
– Я слышала о кончине родителей маленького Валентина. Это так прискорбно, – сказала она спустя время. – Его мать – давняя подруга Любовь Николаевны, и как благородно с вашей стороны, что вы взяли на себя труд…