Предвестники табора

…………………………………………………………………………………………

Темнеет ли кожа вокруг глаз, напитавшись слезной влагой?

— Ты как? — Мишка обратился ко мне спокойным и добрым голосом, почти нежным; по необходимости он умел говорить такой интонацией.

Я ничего не отвечал; меня снова начали душить слезы.

— Отдай мне его, — он прикоснулся к вкладышу, но я так и не выпускал его из рук, — ты же ничего этим не добился, не так ли? У тебя будет еще миллион таких вкладышей.

— Откуда?

— Ты вырастешь и купишь их себе.

— Это слишком долго ждать.

— Тогда выиграешь.

— Но я плохо играю. Вот Серж, он да… он…

— Тогда давай я нарисую тебе целую уйму купюр. И гораздо лучше этой. Хочешь?

Я поднял на Мишку зачарованные глаза. (В них немножко пощипывало).

— Хочу! Обещаешь?

В этот момент я выпустил вкладыш, и он оказался-таки у Мишки.

— Да, обещаю.

— Поклянись!

— Клянусь…

— А они двухсторонними будут?

— Ну конечно. Как настоящие лиры… Фломастерами нарисую.

Короткая пауза. Я думал, Мишка прямо сейчас, только вкладыш оказался у него, развернется и пойдет отдавать его Сержу, но он не уходил, все стоял и смотрел на меня.

«Так не делают в реальности. Он должен был тотчас уйти».

Мы с ним были теперь как будто в фильме, отыгрывали сцену, но и представления не имели, что мы на самом-то деле актеры — ибо это реальная жизнь…

Как фильм.

В маленьких клеточках Мишкиной рубахи застряли кусочки теней, с желтовато-солнечными окаемками.

— И вовсе не двухсторонняя эта купюра, как Серж утверждал. Там, на другой стороне, все то же, название жвачки. Серж проиграл спор.

— Ну тем более значит нет в этом вкладыше ничего ценного и не стоило тебе так поступать.

Я мигом вскинул голову и посмотрел на него. Он, вероятно, понял, что допустил промах, но обратной дороги не было, и теперь Мишка соображал, что бы еще сказать.

— Знаешь, я не был… я не был до конца честен с тобой, Макс.

— В смысле… ты не нарисуешь мне лиры?

— Нет-нет, я не о лирах… лиры-то я нарисую. Конечно, нарисую. Но я о другом. Помнишь, я сказал, что ты вырастешь и купишь себе миллион таких вкладышей?

— Да.

— Не купишь. Просто потому, что тебе уже не будет этого хотеться.

— Будет!

— Нет… не будет…

Я мог начать спорить с ним, но в его голосе слышалась такая глубокая убежденность и ни единой капли той нервной напористости, с какой он, бывало, принимался спорить со мной или дергаться по пустякам, — что я так ничего и не ответил ему; Мишка после короткой паузы прибавил еще:

— Тебе будет хотеться много всякой всячины. Но только не вкладышей.

— Выходит, они станут для меня… пустяком? Не будут иметь никакой ценности? — осведомился я недоверчиво.

— Пожалуй. Но само детство… о нет, оно-то как раз напротив… Вот он парадокс, не так ли! О детстве ты будешь вспоминать, как о самом счастливом и первородном этапе своей жизни… Все эти угнетения — о боже, тебе будет хорошо только от того, что они просто были.

— Не может этого быть, — я произнес это не резко, а опять только с оттенком недоверия.

— Говорят, так у всех людей.

Это было самое непритязательное из того, что он сказал за последние несколько часов (так мне тогда показалось).

V

У Широковых и Родионовых обедали всегда на два часа позже, чем у нас, поэтому я не удивился, когда после обеда выглянув из окна, увидел перед моим домом Пашку с Сержем — они стояли на дороге.

Заметив меня, Пашка гадливо ухмыльнулся.

— Эй, клоп! — дальнозоркие очки сильно увеличивали его глаза, придавая им какой-то влажный, теплый блеск, но стоило Пашке чуть повернуть голову, и стекла тотчас затерлись непроницаемой серебряной слюдою; то, что он говорил, я слышал через открытую форточку, — ты думаешь, мне так нужен этот вкладыш?

Серж теперь тоже смотрел в мою сторону. Я ничего не отвечал, а только чуть отступил в прохладную темноту комнаты, пропитавшуюся гороховым супом.

— Ты думаешь, он мне так нужен? — достав турецкую лиру из кармана своих красных рейтуз, Пашка поднял ее до уровня подбородка, — вот что я с ней сделаю, ясно? — и Пашка разорвал лиру на мелкие кусочки и, подбросив их вверх, устроил бумажный салют; 58 один кусочек — если мне не изменяло зрение, на нем была половинка носа Ататюрка, — приземлился возле самого окна.

Не буду лгать, мне стало больно за судьбу бедного вкладыша, но все же я сдержался, чтобы не разреветься, — чего, я уверен, мне не удалось бы сделать, если бы вкладыш так никогда и не побывал в моих руках.

— Эй, Максим! Ну-ка спать! — услышал я голос матери.

— Не хочу! — закричал я, чуть резче, наверное, чем обычно.

— Спать, спать!

— Всего два часа осталось до «Полночной жары»!

— Тем более! Вот и поспишь эти два часа…

— Но обещай разбудить. Хорошо?

— Ладно.

— Обещаешь?

— Я же сказала — да.

— Поклянись!

— Да не буду я клясться!.. Раз сказала, разбужу, значит, разбужу… Лучше б ты бы поклялся, что будешь в шортах ходить — сегодня опять обманул меня, в штанах ушел. Осенью приедешь весь белый — что люди скажут, а?

И потом еще:

— Учти, с нового учебного года не будет тебе «жар». Ни полночных, никаких. Так что уже сейчас настраивайся на режим. Давай, давай, в кровать! Я даже плетеную сумку со шкафа сняла, чтобы ты, как проснешься, головой не стукнулся.

Мне вдруг пришло в голову, что сегодня при погружении в сон, перед тем, как испытать «самотолчок», я увижу в забытьи Поляну чудес среди леса, — поляну, о которой в нашем поселке ходят самые разные легенды, — «там трава оттенков шалфея… а еще в одном месте совсем не видно близлежащей земли, ты словно перед пропастью и вот сейчас свалишься вниз… а на самом деле просто небольшое углубление да примятая трава… нарушения почвы — я читал о таких вещах… моя мама заканчивала факультет почвоведения МГУ, знаешь, сколько у нее учебников осталось?..» — так рассказывал Мишка.