Предводитель маскаронов
Шрифт:
Ужасна вонь зверинцев и зоопарков. Вонь животного страдания и тюрьмы. Ужасна вонь больниц и моргов. Противна вонь сопрелых ног, этакий сверхъестественный сыр. Ноги должны быть чистыми и сухими, а вот подмышкам можно иногда давать свободу самовыражения. Тяжка вонь мочи стариков и вонь грязных задниц бомжей, а также завонявших без тёплой воды кровоточащих девушек. Это запредельно. Также не люблю немытых завонявших псов, живущих в городских квартирах. Грустно пахнут плохим, застарелым обменом веществ мало гуляющие на воздухе старики, грустно, но всё же натурально. Нормально пахнут, вызывая сострадание и почтение к сединам. Довольно прохладно отношусь к вони алкашей. Если человек пахнет проспиртовано, стерильно так, то это вызывает насмешку. Если алкаш с отваливающимся разлагающимся ливером — то это гадость. Гадко воняет стухший суп, перекисшая кислая капуста, позабытый с осени кабачок, в один
Можно соглашаться или не соглашаться с моим пониманием запахов. Таня — она вот другая. И Владик другой. У них странные носы. Их объединяет то, что они много, очень много курят. Что-то изменило их биологию в результате. У них умерли тонкие рецепторы в носу. Они совсем не понимают тонких нежных запахов, например, аромат гиацинтов весной, или тонкий набег душистого горошка. Они бесчувственны ко многим тонким натуральным вещам, понюхав воздух с зажмуренными глазами, они не скажут: «Весной пахнет!». Они равнодушны к загазованным улицам города, наполненным мёртвым мрачным свинцовым смогом. Они равнодушны к душным помещениям, к нафталиновым шкапам, к пластиковой вони офисов.
Владик часто, часто говорит: «Обожаю синтетику! Нет ничего лучше, чем спортивный костюм из синтетики!». Я спрашиваю:
— Владик, но ты же не спортсмен. Твой спорт состоит в том, что ты лежишь на диване, куришь по пять пачек в день, трёшь своей обмякшей задницей свой дряхлый стул, потом трёшь локти о компьютерный столик, ну и спорт у тебя! При таком спорте можно и во фланельке сидеть.
Влад всё время врёт сам себе. Пропагандирует трубу выхлопную, но не бодр и не здоров, спит слишком много, всё время попадает в больницу по разным поводам. На самом деле он очень хрупкий и еле живой. Говорит о сыром мясе, но жрёт замороженные котлетки, бросает их на сковородку, час держит в духовке, потом ест штучек десять. Кричит о пользе овощей и фруктов, но ест всё замороженное, убитое холодом и пропаркой.
Так же врёт и Таня. Она как Владик — да, человек-функция. Она как Владик старается жить абсолютно свободно, работать до изнеможения, падать замертво на тахту тогда, когда глаза слипаются; не спать всю ночь, потом опять не спать. Как и Владик, она иногда вообще не спит неделями, у неё сон нарушен. Потом она просто раз в несколько лет попадает в дурку, подлечивается. Также делает и Владик.
Труд Тани так же странен. Она тоже великий деятель Интернета, но в нём она предпочитает вылавливать информацию, не передавая её дальше. Влад качает и качает, но потом он фасует, перераспределяет, перенаправляет потоки, делает доступным для всех то, что было доступно только ему одному благодаря его бешеной любознательности, пронырливости, умению заползать на самые богом забытые и малопосещаемые сайты. Владик качает и качает музыку, ловит и ловит новые звуки, делает их мировым достоянием, всё это абсолютно бесплатно и задарма.
Владика кормит его старушка мать и его брат, потерявший всякую волю к своей жизни. Они проверяют, не сдох ли он, они заходят к нему, убирают его нору от полного гниения и гор зловоняющих хабариков, они забирают его прокуренное, как бы уже самоценно живущее бельё и стирают его, они привозят ему в тазиках, баночках и кастрюльках здоровую, хорошо приготовленную пищу.
Таня тоже кормится не от трудов своих, а как рантье, как сдающая в наём пустую квартиру своей бабушки. Она как Влад худая, поджарая, тела на ней немного, оно белое и бледное, как резина, ненакаченное, кость работает в Тане хорошо, ей мяско и жир не мешают, но тело у неё как и Влада — не крепкое, не твёрдое, скорее какое-то резиновое. Отвисать нечему, так как лишнего нет, но худоба эта не спортивная, не выстроенная.
Таня, как и Влад, любит говорить о мясе. Она не показывает свои клычки, хотя, как и у Влада, зубы у неё сплошные, крепкие, серые от никотинового налёта, но без кариеса, она не ест булки и сладости, она сгоняет калории выжигающим излишества никотином. Таня утверждает, что ради мяса готова на всё, но в её рационе мяса почти нет.
Я не верила Таниной любви к мясу, пока не увидела своими глазами, как она влюбилась в одноклассника-мясника. Это была чудовищная любовь. Таня рассказывала мне с горящими глазами о том, как этот вот мясник, сын университетских учёных-профессоров, пошёл в мясной отдел, как он красив в белом халате, как он рубит мясо огромным топором. Где сейчас Таня, где сейчас её мясник? Мясников в магазинах уже давно нет, мясники остались
на рынках, в магазинах продаётся кем-то за кулисами нарубленная иностранная говядина, её, наверное, размораживают и рубят, а потом замораживают, или чудовищными ударами рубят прямо со льдом, в замороженном виде.Но тогда, в 90-х, мясо ещё рубили, Таня завороженными глазами застоявшегося на клеточном уровне голода смотрела на действия одноклассника. Молодой мужчина не болтал языком бла-бла-бла, он не убалтывал девушку, он не распускал перед ней павлиний хвост своей образованности, многознайства, умения оперировать словами и понятиями, он просто совершал физические, прослеживаемые глазами действия. Его бицепсы и трицепсы под футболкой напрягались, глазомер глаз обострялся, топором нужно было наносить точные тонкие удары, с миллиметровой точностью попадания. Миллиметр в сторону — и можно оттяпать родной палец или попасть себе по коленке, сделав из неё рагу. Таню это завораживало, она всеми правдами и неправдами хотела привлечь к себе внимание этого удивительного самца, но было уже поздно, он был уже женат.
Таня мяса не ела при всей любви к нему, она ела дешёвые шпикачки и запредельно дешёвые подозрительные сардельки для бедных. Они были сделаны непонятно из чего, стоили какие-то гроши, ниже которых цен не бывает, Таня их покупала и ела. Однажды она от них чуть не умерла. «Раком мне встали те шпикачки», — так сказала Таня охая, когда её биоробот восстановился. Её любимая присказка была: «Она поела на ночь колбасы и тем была неугодна Богу».
Зачем врать себе, так беззаветно любить мясо и питаться его самым жалким суррогатом, ароматом его, да и то искусственным. Сколько там мяса, в тех искусственно-бодро-розовых шпикачках, а? Влад тоже лгун, он тоже прославляет мясо, но ест дешёвые котлетки. Хищники, блин, тоже мне нашлись.
Бывает такое состояние природы. Серое такое, гадкое. Никакое. Даже бывает, что капли солнца проклёвываются. Но не радостно. Такое ощущение, что серые бесы повылазали из щелей, что они закрыли какой-то серой завесой весь мир. Пасмурненько так. И каким то инфернальным холодком попахивает. Как-то так мерзлотно. Мерзостно. И даже не понять, какой сезон на улице. Вроде как голова болит, а вроде не болит. Вроде как горло начинает болеть. Члены зябнут. Ватно так как-то. Никак. И такая тоска под сердцем. Такая пустота. Пустотность мира приоткрылась, и сосёт, сосёт твою энергию. Ты как бездушня кукла. Именно как бездушная душная выпотрошенная кукла. Ты маешься. Дела не идут. В голове мысли не родятся. Нет сладостного пения в горле. Нет планов, нет щекотки внутри. Всё кажется одинаково тусклым и бессмысленным. Нет пространства впереди. Нет воли. И эта мерзлота, сосущая сердце. Она даже не физическая какая-то, она какая то потусторонняя, эта мерзлотная присыпка. Я понимаю, что где-то надо качать энергию, где-то найти дырочку. Но нигде её нет. Может где-то и есть теплота, но ты не знаешь, где она. Я думала это оттого, что ось земли сместилась, тогда, когда было наводнение в Малайзии. Тогда будто бы силы зла стали преобладать в мире. Пустотность человечества увеличилась. Тепла в его сердцах поубавилось. Бесы туда повлазали. Зла стало больше. С тех пор бывают такие дни, и летом бывают, и зимой, и весной. Совершенно пустые серые и мерзлотные дни, и даже птицы поют, будто в декорации, или вообще молчат как под одеялом.
Я помню себя в юности. Как тогда мучила меня убийственно эта пустота, эта серость, сосущая под ложечкой, эта потухшая подруга, молчащая и сонная, и не пробудить её от сна, да и не надо это делать, ей будто неприятно это, она, более гармоничная, чем я, она как-то, как птица впадала в оцепенение, она знала, что надо перетерпеть это. Что бороться с этим нельзя, всё равно не выйдет, надо дать побыть костру потухшим и охладелым, надо давать пустоте погулять. А я тормошила её, пыталась веселить. Только злила.
Потом с другом моим в один такой мерзлотный день мы поехали на залив. Он был в мучительном нуле. Он, и так вечно с пониженной температурой души, и так опустошённый, с вынутым огнём, он в тот день был как биоробот. Меня же залив оживил, я щебетала, щебетала. Он молчал, молчал, щёки его наливались, наливались серой краской. Губы были белы, глаза как бы побледнели. Он вдруг издал звук, типа тихого взвизга боли. Я поняла, на каких дальних полюсах мы находимся. Залив оживил меня, но его совсем подавил и раздавил. Он потом признался мне, что ненавидел меня, что я вызывала в нём злобу. Если бы в его пустоте было побольше безумия, может он немотивированно, маньякально удушил бы меня, как в фильме ужасов. Он просто разлюбил меня тогда, или в тот день в его глаза попал холод снежной королевы, и потом этот вирус льда дал всходы, он уже больше не любил меня.