Прекрасны ли зори?..

Вдруг вдалеке послышался неясный шум. Он стал приближаться, нарастал. Теперь был отчётливо слышен рёв мощных моторов.

— Неужели танки? — сказал Спесивцев и побледнел.

— Ребята… Ребята… — еле слышно произнёс Терешкин.

Я поднёс к его губам флягу, но он отстранил мою руку.

— Ребята… — повторял он, задыхаясь и как-то торопливо, будто боялся, что опять потеряет сознание и не успеет досказать. — Уходите… Оставьте меня здесь… Немедленно уходите… Их много. Они прочёсывают каждую пядь. Торопитесь… Вы молодые, вам жить…

А грохот приближался. Будто железная лавина катилась прямо на нас. Через минуту показались смутные очертания танков. Их было четыре. Земля вздрагивала от их тяжести. Надо скорее притаиться где-то, чтобы они проскочили мимо. Я отстёгиваю от пояса гранату и прикидываю расстояние. Тут моё сердце наполняется радостью. На передней машине развевается алый стяг! Танки! Советские! Я встаю во весь рост и отчаянно машу им руками, кричу и не чувствую, как из глаз катятся слёзы.

Крайний танк остановился рядом с нами. Танкисты дали носилки для командира, и танк рванулся вперёд.

Теперь нам бояться нечего. Мы подняли Терешкина и понесли. Но вдруг над головой навис пронзительный вой. Мы бросились плашмя на мшистые кочки. Я навалился на Терешкина, прикрыв его. Совсем близко из земли вырвался столб пламени, вздыбилась чёрная стена и обрушилась на нас. Но сознания, к счастью, я не потерял. «Почему же взрыва не было слышно?» — подумал я. Спросил об этом у Спесивцева, помогшего мне выбраться из-под засыпавшей нас земли, но не услышал своего голоса. И догадался, что оглох. «Зато глаза видят и я хорошо знаю, в какой стороне озеро!» — сказал я самому себе.

На берегу озера мы встретили наших бойцов. Их было много. Они высаживались из надувных лодок. Санитары на носилках несли раненых. Увидев нас, они заспешили навстречу. Забрали у нас носилки с нашим командиром. Я всё это видел, как в немом кино. Вдоль берега двигались грузовики с солдатами. А в небе проносились серебристые самолёты с алыми звёздами на крыльях.

Я показал санитарам, где находятся Чернопятко и его товарищ. Затем попрощался с Иваном и вскарабкался на танк. Бойцы потеснились, дали место. Танк помчался, вздрагивая от залпов, подминая под себя брошенные японцами лёгкие пушки. Мы мчались к сопкам. Нельзя допустить, чтобы самураи успели там закрепиться.

Бои на озере Хасан, навязанные нам японскими самураями, продолжались тринадцать дней. На какое-то время завладев нашими высотами, самураи отчаянно сопротивлялись. Однако 6 августа нам удалось выдворить врагов с нашей земли. Наш замполит лейтенант Иван Мошляк первым достиг вершины сопки Заозёрной и установил на ней советский флаг. 

Девятый рассказ Гильфана

Как только на границе воцарилось относительное спокойствие, мы начали приводить в порядок заставу. Пограничники были хмуры, неразговорчивы. Час назад прогремел салют над братской могилой наших погибших товарищей. Тяжело было хоронить боевых друзей, тяжелее, чем сражаться с самураями. Даже поверить трудно, что сегодня нет парней, которые вчера только были рядом. Кажется, что они лишь куда-то отбыли ненадолго… Полковник Гребенник заперся в кабинете, пишет извещения родственникам павших, близким им людям. Он при этом представляет горе и слёзы матерей, жён, невест, тоску осиротевших детей, когда они узнают о гибели своих близких. А виновата во всём этом группа японских реакционных деятелей. Мы знаем, что есть в Японии и люди, которые хотят жить в мире со всеми народами земли.

Я пошёл на луг, нарвал цветов. Положил их на братскую могилу. Когда-то в Донбассе я такие цветы принёс на могилу Хабибуллы. А теперь здесь, под этим свежим холмом, тоже лежат мои братья…

В конюшне я почистил своего коня, вывел его на луг пастись. Дутый, пофыркивая от удовольствия, стал щипать траву, усыпанную цветами. Он был очень похож на того коня, на котором я впервые научился ездить верхом: такой же масти, и белая звёздочка на лбу, широкая, сильная грудь и длинные, тонкие ноги. А главное — такой же понятливый. Поэтому я назвал его Дутым.

От цветка к цветку перелетают лохматые шмели. В траве вовсю стучат серебряными молоточками кузнечики. Всё так прекрасно вокруг! И если бы не виднелись там-сям, чернея, воронки, широкие рубчатые следы танков, вдоль и поперёк пересёкшие луга, можно было бы подумать, что здесь и не было вовсе кровопролитных боёв, что это всё приснилось. Воронки и следы танков скоро сгладятся, зарастут травой. А рубцы на сердце человека остаются на всю жизнь.

Прислушиваюсь. Тишина на озере Хасан. А может, я опять перестал слышать? Но слышу же, как ветер шелестит в кустах. На самом деле тихо. Утки, разлетевшиеся подальше от боёв, ещё не вернулись к гнёздам. Но они вернутся, непременно вернутся.

Тишина на границе мнимая, и пограничников она не может усыпить. Вот порыв ветра принёс со стороны деревни Хомуку дробь барабанов, звуки военных труб. Это японский военный оркестр. Там в последний путь провожают тех, кто погиб по вине императора. Там сейчас произносятся воинственные речи, выкрикиваются по нашему адресу угрозы.

Прошло уже несколько дней, а рана в ноге не перестаёт ныть. И голова иногда от боли раскалывается, терпеть невмочь. Я сжимаю зубы, чтобы не застонать, и больше молчу. Ребята спрашивают, что со мной, я отмалчиваюсь. Стоит признаться — тут же отправят в госпиталь. Там бы, может, мы встретились с Иваном. Но на заставе я больше нужен, у меня есть уже какой-то опыт, а недавно прибывшие бойцы ещё должны освоиться. В наряд с каждой группой уходит один из более опытных пограничников. За день приходится по нескольку раз проверять пограничную полосу.

Да и работы на заставе полным-полно. Кто был не в наряде, ремонтировал помещения, повреждённые японскими снарядами. Надо было построить новую конюшню. Сейчас, правда, лето и кони днюют и ночуют на лугу, однако надо торопиться — скоро начнутся дожди и тогда нельзя будет оставлять коней под открытым небом. Взяли мы все в руки топоры да пилы, построили новую конюшню, отремонтировали складские помещения. За работой не заметили, как сентябрь наступил. А осень в Приморье бывает ветреная, с грозами. Особенно ночи холодные — всё белым-бело от инея.

Начались дожди. Будто небо прохудилось — не переставая льёт и льёт как из ведра.

В конце сентября задул с севера ветер, да такой сильный, что с корнем выворачивал деревья.

Однако пограничники не могут отсиживаться в уютной казарме, ссылаясь на непогоду. В такое время надо быть начеку, и мы усиливаем посты.

Однажды вечером прилёг я, уставился в потолок — задумался. И было о чём задуматься. Уже второй месяц от Рахили нет ни единой весточки. А ведь обещала писать каждый день. И мама почему-то о ней ни словом не обмолвится в письме.

Обиделся я на Рахилю, написал ей злое письмо. И всё равно ответа не дождался. Написал второе, тоже гневное, пуще первого. И снова ни ответа, ни привета. Рассердился не на шутку. Ещё бы! Я здесь вон как живу: не говоря уж о театрах и концертах — в читальню пойти, газеты почитать порой сил не остаётся; едва до койки доберёшься — глаза слипаются. А она живёт припеваючи, обо мне и думать забыла. Мысли одна мрачнее другой в голову лезут. И откуда взяться светлым, радостным мыслям, когда на улице такое творится и на душе не лучше! Вырвал из тетради лист бумаги, настрочил под горячую руку всего несколько строк: «…Можешь не писать больше. Не нуждаюсь. Мне таких друзей не надо…» На полстранички письмо получилось.