Преображение человека (Преображение России - 2)
Шрифт:
– Берись, говорю!
Но Божок качнул головою:
– Я уж сто разов за него бралси... "Берись"!
– Ты что это?
– "Что"! Ничего, "что"... Вот и становь сам.
– Ты что это, а, болван?
– повысил голос Матийцев.
– Ты видишь, с кем говоришь?
– Ее осталось только убить.
– Станови вагон, я говорю! Не рассуждать!
– Завизжал... Становь сам... У тебя силы-то как у вола...
И вот теперь, едва ли не в первый раз в жизни, Матийцеву захотелось изо всей силы наотмашь ударить человека - Божка. Это был всего один момент, но такой острый:
– Сегодня в конторе расчет получишь, - с усилием сказал он.
– Уходи наверх - слышишь?!
И пошел от Божка, чтобы найти кого-нибудь, кто бы взял Зорьку и отвез вагон.
– Ишь... "расчет!".. Цуцик паршивый!..
– рыкнул ему вслед Божок, а Матийцев изумленно остановился было, но подумал: "Не нужно уж мне... Ведь не нужно... Иду, распоряжаюсь... к черту! Зачем это? Не нужно!.. Чем может оскорбить меня это животное?
– ничем ведь, ничем!.. Теперь ничем!.." И тут же: "Отчего же так хочется выбить ему зубы медвежьи?.." Опять хотелось до боли, и рука туго сжималась, дрожа крупно в локте.
И чем дальше он уходил от Божка, тем меньше мог себя сдерживать. Не хотел, но повторялось все время в мозгу: "Цуцик паршивый... цуцик паршивый..." И тут же: "Это меня? Меня?.. Как он смел, подлец?!"
Чуть только померещился вдали кто-то, Матийцев уже крикнул ему:
– Эй, ты! Кто там? Поди сюда!
Подошел артельщик Кравчук, шлепая по лужам.
Чуть узнав его, крикнул Матийцев:
– Убери Божка отсюда вон, к черту!
– Божка? Это - коногона?
– Вон его отсюда, к черту! Понял?
– Понял.
Но у Кравчука было свое: он и сам искал Матийцева, чтобы сказать ему:
– Александр Петрович, - я вам хотел изложить, - невозможно по десять рублей... Сосчитайте хоть сами; что же мне - своих докладать?.. За-ра-ботаешь от жилетки рукава!..
– После, после!.. В конторе скажешь. Гони его в шею! Возьми лошадь!.. Совсем вон, к расчету!
А в это время из бокового пролаза вынырнул Автоном Иваныч. Как всегда, веселый какой-то пьяной рудничной веселостью, подошел и сказал:
– Литерба-литербе!.. Здравствуйте еще раз. Кого к расчету, Александр Петрович?
Матийцев почувствовал, что он ему нестерпимо противен.
– Вот что... Автоном Иваныч... Вы сегодня же его долой... Божка.
– Он остановился, чтобы объяснить, почему долой, и добавил: - Я с вечерним в Ростов, а вы тут уж сами... и наряд на завтра, и, главное, это чудовище вон!
– В Ро-сто-ов!
– невинно протянул Автоном Иваныч.
– Раз-влечься?
– О Божке будто и не слыхал.
И, едва сдерживая себя, прикусив губы, Матийцев продолжал о Божке:
– Избил эту новую лошадь, Зорьку, до полусмерти... тоже коногон... И еще в пререкания со мною, чудовище этакое!
От ярко представленного оскорбления дышал он тяжело и смотрел на Автонома Иваныча злобно, а в правом локте все дрожало крупной дрожью, почти дергало, и сердце нехорошо билось.
Автоном Иваныч качнул головой.
– Ишь, скотина! Он не пьян ли?.. Выкинем вон,
когда так...– Подумал и добавил: - А если простите его, может, и лучше будет: ведь он - дурак. Просто, мы его оштрафуем хорошенько. А работник, не говорите - коногон! И уж сколько лет он у нас... Мой вам совет, если хотите меня послушаться.
– На черта мне ваши советы?! Вон его, и больше ничего, слышите? Советы!.. И, пожалуйста, без советов! Осел!.. Вы - осел!
– Позвольте... вы... как это?..
– Вы слышали? Ну вот... И все. Осел!
Матийцев как будто теперь понял только, как давно и как сильно раздражал его этот черноволосый человек. Он ждал, не скажет ли тот еще чего, чтобы окончательно прорваться, и весь дрожал, но Автоном Иваныч, зачем-то осветив его, вдруг повернулся и пошел своей бодрой походкой к тому штреку, в котором остался Божок. Под качающейся лампочкой отчетливы были треугольные грязные брызги из-под его сапог. Матийцев некоторое время стоял, следя за перебоями сердца и этими брызгами, потом повернул к выходу - дальше идти не мог.
IV
Придя домой, Матийцев почему-то тщательно выбрился: клочковатая бородка, насмешившая Лилю, не нужна уж была теперь даже для шахты. Без нее лицо стало совсем юным, и Матийцев, отвыкший от него за год службы, долго рассматривал себя в зеркало.
Неистовое желание жить и спокойное желание умереть - это в сущности одно и то же, и Матийцеву казалось, что он понимает это вот теперь, когда собирается зачем-то в Ростов, надевает форменную тужурку, чистится щеткой.
По телефону Безотчетову позвонил, одевшись, чтобы сказать: "Уезжаю в Ростов вечерним; завтра вернусь", - и услышал знакомый горловой голос:
– А-а, как кстати! Знаете, у меня про-осьба... Маша, вот Александр Петрович, оказывается, едет в Ростов: он и завезет Мирзоянцу... Знаете, голубчик, посылать по почте и неудобно и долго, и главное, расписку мне нужно, - срочный платеж, - а вы ему передадите и получите...
– А где там этот Мирзоянц?
– Пошлю сейчас вам деньги, - пятьсот сорок, - и записку и адрес... Подождите. Вам еще два часа, есть время... Маша, займи Александра Петровича!.. Я - сейчас.
И Марья Павловна, молодящаяся дама, подошла к телефону и сказала томно:
– Здрассте... Вы - кутнуть едете?
– Н-нет... Совсем нет.
– О-о, "нет"! Знаем мы "нет"!.. Вот еще проиграете деньги в каком-нибудь клубе... Смотри-те! Погрозила вам пальцем.
Матийцев представил по этому голосу ее всю: невыросший, узенький подбородок, под ним складочки; высокий шиньон; лоб весь в синих венах, шелушащуюся кожу на вялых щеках и глаза, которые заискивающе спрашивали всех: "Я не очень постарела?.. Я вам нравлюсь?" Душилась еще какими-то вызывающими духами, а у самой были уж взрослые сыновья, студенты.
– Гм-хм...
– опять в телефон вечное покашливание Безотчетова, до того заразительное, что Матийцев тоже сделал: хм-гм...
– Дождитесь, голубчик. Знаете, - это в счет уплаты за землю: я там купил участок в рассрочку... Только это - секрет, гм-хм...
Матийцеву нужно было что-то ответить, так же шутливо, но он ничего не придумал; опять только кашлянул по-безотчетовски и вдруг, неизвестно зачем, спросил:
– А если я застрелюсь в Ростове?.. Или, например, в поезде? Не боитесь?