Преображение человека (Преображение России - 2)

– Что вы глядите на меня... ненавидящими глазами?

– Я-я? На вас глаза-ами?..
– Рипа вздернул изумленно плечом, снова фыркнул, выпятив губы, оглядел быстро всех, ища сочувствия, отодвинулся от Матийцева и сказал, как будто ничего не было: - Дайте карту, пожалуйста!.. Мои - двадцать пять.

– Нет-с, постойте!

Должно быть, подумали все, что начнется скандал, потому что задвигали стульями, но Матийцев просто вынул еще сторублевку, еще и еще - все, что он отложил в сторону в своем ящике, набросал это беспорядочно на стол и сказал успокоенно:

– В банке пятьсот сорок рублей.

Это была крупная ставка для таких мелких игроков (серьезные же приходили сюда позже, после двенадцати), да и для серьезных в этом клубе было бы крупно, поэтому все пригляделись к Матийцеву очень внимательно, даже человек под номером 23.

А Матийцев выдерживал все эти взгляды, чуть сощурясь, и думал: "А что? Любопытно?.. К тому же у меня ведь блестящие глаза".

Сановный старик участливо зашептал ему в ухо:

– Что вы делаете? Зачем это? Опомнитесь!

– Ничего... Понтируете?
– спросил Рипу Матийцев.

– Я уж сказал вам: мои двадцать пять!
– повторил Рипа, фыркнув.

Крупная ставка как-то озадачила всех; протянули деньги другие - кто пять, кто десять, только толстяк положил столько же, сколько Рипа, и сказал своим глуховатым, изнутри идущим голосом:

– Нужно будет взять у вас карточку au rebours*.

_______________

* Тут в смысле - наперекор, чтобы сорвать банк (фр.).

Все в Матийцеве было против Рипы, но когда он оторвал карты ему и себе, он увидел, что выиграл Рипа. Только когда Рипа взял свой выигрыш, он так откровенно хрустнул пальцами, что Матийцев подумал весело: "Не может себе простить, что не рискнул крупнее... И целый вечер не простит, ах, Рипа!.. А сейчас рискнет и проиграет". И был очень рад, когда Рипа осмелился поставить снова двадцать пять и действительно проиграл вместе с пестроголовым маркером, понтировавшим сторублевкой. Маркер сделал вид равнодушный, как хорошо дрессированный легаш, который знает, как вести себя у стола, но желчный судейский, видимо, волновался, ставя в свою очередь двести. Ему везло перед тем, и деньги у него были; в то, что ему повезет и теперь, поверили и другие и сразу удвоили ставку, и приободрился как-то весь стол. Но в Матийцеве появилась откуда-то жесткая уверенность, что судейский ему не страшен со своими золотыми очками и желчным сереньким лицом. Он даже и карт, которые кинул ему, не посмотрел как следует. И судейский действительно проиграл. И, чтобы скрыть смущение, он ненужно подозвал официанта и спросил бутылку содовой воды.

– Вам нужно снять деньги, - шепнул сзади сановный старик.
– Имеете право... А то разберут.

– Ничего, - отозвался Матийцев.

– Ничего, пока вам везет!

– Ишь... А ведь мне все-таки везет, значит?!
– вслух изумился Матийцев и забывчиво улыбнулся, оглядев того самого с голым черепом и накрашенными усами.

Или ящик у того был почти пуст, или не решался, только он долго возился, вылавливая и выбрасывая на стол мелкие кредитки, и, уже уверенный в том, что выиграет и теперь, раз ему везет, Матийцев весело всматривался в его пожившие руки, щегольской галстук, беспокойные глаза.

– Новеньким всегда везет, - разрешил себе заметить толстяк и добавил: - Нужно будеть взять у вас карточку au rebours.

– Что ж, берите, - предложил Матийцев.

– Нет, не сейчас... погодя.

– Набираетесь силы?.. Вас все равно не одолеешь, - проговорил, как прежде, Матийцев, но теперь толстяк не отвернулся к абрикотину, а только облизнул свою губу-шлепанец и повел бычачьими глазами.

Тот, с голым черепом, проиграл (Матийцев принял это как должное), и лицо у него стало вдруг усталым, задумчивым, томным. Потом он начал крутить усы поочередно, то правый, то левый, очень долго и старательно, как молодой корнет. Потом таинственно зашептал что-то своему соседу, судейскому, на что судейский, насупясь, буркнул ему: "Нет, оставьте, я не могу", - кашлянул и заметно проглотил, а ногою под столом привычно зашаркал, как будто бы плюнул на пол.

Поглядев на него, Матийцев бросил официанту:

– Человек! Дайте и мне содовой воды.

Владелец роскошных усов, до которого докатился банк Матийцева, сделался весьма оживлен. Он глядел на соседей своим стеклянным взглядом на каждого порознь и на всех вообще, - все как будто стараясь прочесть где-то, как ему поступить. Комкал в руках две бумажки: сторублевку и пятьдесят, и выдвигал вперед то одну, то другую. И на Матийцева долго глядел, не отрываясь, как будто хотел сказать: "Да посоветуйте же, черт возьми!.. Будет вам и теперь везти или нет?.."

– Понтируете?
– любуясь им, спросил Матийцев, положив руку на машинку.

Славянин усиленно заработал руками.

– Сто!.. То есть пятьдесят!.. Нет, сто, - пусть!..

Задвигал низко остриженной головой и нахмурил брови.

Матийцев давал ему карты медленно - двойку и тройку, а себе положил семерку и даму.

Славянин поглядел на него бешено, стукнул кулаком и крикнул:

– Вот черт! А?
– и, неизвестно зачем, развернул оставшуюся бумажку, сделал вид, что на нее плюнул, и спрятал ее в свой ящик.

– Он весь стол обобрал!
– весь вздернувшись, вознегодовал Рипа.

– Не "он", а "они", - сказал Матийцев, - и не "обобрал", а "обыграли".

– Ну, хорошо, хорошо!
– поднял Рипа руки, как богомол, и сделал губами неопределенный звук.

Старик дотронулся сзади до плеча Матийцева, кивнул на кучу денег на столе и сказал, открывая его ящик:

– Советую.

– Ничего... еще только двое, - улыбнулся ему Матийцев.
– Уж пытать счастье, так пытать, - как полагаете?

– Ну, сейчас я попрошу у вас карточку au rebours, - сказал толстяк.

Губу-шлепанец он вытер салфеткой, лысину спереди - пестрым платком, руки положил на стол очень широко и прочно и, так приготовясь, ждал.

А Матийцеву все-таки не верилось, что толстяк пойдет на весь банк; что-то уж очень много казалось в банке денег - целая гора всяких бумажек и золотых, и гора какая-то неприступная: уж сколько с нее сорвались и упали. И привык уже он ощущать себя баловнем и богачом. И, глядя на игрока, который должен был понтировать сейчас и копался в своем столе, отчего нос его казался еще длиннее, Матийцев насмешливо думал: "Лет через пятьсот такие носы непременно вымрут... зачем они?"

Но армянин, покопавшись у себя в ящике и подобравши деньги, начал шарить в карманах. Руки у него казались - одни пальцы, и пальцы, как удилища, и сколь глубоко ни были у него запрятаны деньги, он отовсюду их доставал. Из одного кармана выудил замшевый кошелек и, высоко держа руки от стола и работая только концами пальцев, положил перед собою пучок бумажек, развернул и разгладил; из другого - вязаный кошелек с золотом, высыпал золото, сложил столбиком, подсчитал; из бокового кармана бумажник с одним только билетом в пятьсот рублей - все это делал он в молчании и опустив глаза, точно творил "умную" молитву, и по мере того, как он это делал, стол оживал все больше и больше. Все лица заулыбались, и все заговорили, а он все молчал и считал. Наконец, он спросил Матийцева:

– Вы не снимаете денег?

– Нет, конечно, - ответил Матийцев.

– Сколько же стоит в банке?

– Ого!
– сказал славянин, раздувая усы.

– Д-да!
– сказал толстяк.
– Видно, дал я зевка с оребуром, - и, видя, что Матийцев долго будет считать свои деньги, отвернулся к столику с коньяком и зажевал лимон.

В банке оказалось около тысячи пятисот.

– У меня здесь тысяча триста пятьдесят, - сказал длинноносый, потупясь, - не хватает ста двадцати...

– Ну и ставьте на стол!
– подхватил пестроголовый.