Преподаватель симметрии
Шрифт:
И ему казалось, что все бродяги ему подмигивают.
«Мой небесный бомж…» – умильно припоминал он.
Фанерная этажерка весело потрескивала, перелетая Филиппинскую впадину. Бибо припоминал школьную географию.
«Интересно, – подумал Бибо. – Куда все-таки лучше падать: на землю или в океан?..»
В океан казалось как-то помягче.
«Зато и поглубже», – усмехался он.
Семь миль… это сколько же тонуть?..
И чем глубже представлялась вода, тем суше трещал аэроплан.
5-019
И Бибо вдруг подумал, что ничего, ничего-ничего еще не случилось. Что он вовсе не оттуда, а все еще туда летит.
Что у него все еще умер отец.
«Она очаровательна…» –
Сидевший у другого борта кюре настойчиво перебирал четки.
Непомерных размеров черная, сидевшая впереди, вдруг тонко и остро взвизгнула.
Мотор со стороны Бибо оглушительно чихнул, винт еще раз-другой крутанулся будто в обратную сторону и замер поперек, как восклицательный знак!
Бибо посмотрел в сторону священника, в побелевших руках которого все быстрее чернели четки, и увидел, как другой винт замер вдоль, как тире.
«Как просто…» – подумал Бибо.
Далековатое понятие стремительно приближалось.
«Вот и все», – поторопился подумать Бибо.
5-020
И вдруг именно последнее мгновение необыкновенно вытянулось.
Стюардесса бросилась ему на грудь, осыпая его поцелуями.
Он поцеловал ее в ответ и заплакал от счастья.
– Любимый, как тебя зовут? – спросила она.
5-021
Стало так тихо, что больше ничего нельзя было услышать.
Даже свист прекратился в растрепанных снастях.
Даже всплеска не было, будто упала не машина, а листик с дерева.
Листик и всплыл.
На штилевой зеркальной бескрайней глади намокал листок из дневника отца…
«Учениями различными и чуждыми не увлекайтесь; ибо хорошо благодатью укреплять сердца, а не яствами, от которых не получили пользы занимающиеся ими…
Итак, выйдем к Нему за стан, нося Его поругание.
Апостол Павел…
Жизнь есть текст. И те три, девять, сорок дней, год, в течение которых (кажется, во всех конфессиях) мы перечитываем жизнь ушедшего от нас, переплетенную в его даты, и есть изначальный жанр любого повествования: рассказа, повести, романа, эпопеи, где именно замысел есть вершина, а исполнение – подножие, где нам все ясно в отношении конца героя, но не все еще домыслено относительно его рождения, и мы пишем вспять, возрождая его от смерти к жизни, в подсознательной надежде, что когда-нибудь и с нами так же поступят…»
Листок намокал, уголком погружаясь в воду, косо нырнул и начал спадать еще медленнее, чем в океане воздушном, на дно Филиппинской впадины.
Эпилог
Ангел
Далековатое приближалось, сквозь толщу бутылочного зеленоватого обретая очертания: океана, отца, облака…
Коня, крыла и паруса на горизонте…
Гладь. Обломок крыла. Бибо вынырнул и тут же признал эту идеально круглую головку.
– Ты?
– Я.
Парус рос, и на его месте на горизонте проявлялся, как фотография, необитаемый остров с кокосовыми пальмами и ключевой водою…
Послесловие автора
О сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
Мозг постоянно думает о мозге.
Всю жизнь я писал рывками на вдохе, выдыхая только на финише. Как спринтер.
Я убегал от первого слова текста, как заяц, будто за мной гнались. Рекорд составлял два печатных листа за ночь (около пятидесяти страниц). Требовалась и влюбленность не только в текст, но и в место написания, и в женщину (таких в моей жизни было приблизительно шесть).
Если можно пробежать среднюю дистанцию на стайерском дыхании (повесть, путешествие), то невозможно пробежать
марафон (роман) спринтерскими рывками.Все мои непричесанные псевдороманы (антироманы): роман-пунктир, роман-музей, роман-странствие – складывались десятилетиями. «Преподаватель симметрии» (роман-эхо) дольше всех.
Объемное сюжетное повествование ведется, как правило, вспять: сначала в мареве замысла автору ясен финал, потом, поскольку непонятно, что ведет к нему, пишется предисловие как наиболее ленивая глава – для разгона интонации. Потом, уже пойманное в начало и конец, сочиняется само тело.
Так было и с «Преподавателем симметрии»: все его сюжеты вышли на берег Куршской косы, как тридцать три богатыря, еще летом 1971 года, но написать тогда удалось лишь предисловие.
Так что ничего необычного в том, что эпилог иной раз пишется раньше, чем само произведение, я не вижу. «Что-то с любовью» как продолжение романа было напечатано в первых номерах отечественного «Плейбоя» в 1996 году – на десять лет раньше, чем весь роман «Преподаватель симметрии» был закончен и издан, куда я это продолжение по каким-то своим причинам не включил. В этой каше уже и мне трудно разобраться. Роман слишком растянулся во времени написания: первая новелла (не скажу какая) написана в одну ночь в 1977-м, вторая, третья и четвертая – в 1985–1986-м (эти четыре главы и были опубликованы в 1987-м как цикл в журнале «Юность»).
Уже задыхаясь от «гласности», я все еще не бросал намерения закончить роман, приостановив все возможные переиздания и переводы. И я продолжал не писать его. Я уже не один роман не дописал, и это меня не смущало. Мне надоели отмирающие сюжеты.
В 1988 году я увлекся сюжетом совсем нового романа «Мой отец в раю». Это произошло в самом экзотическом для меня путешествии, на Филиппинах. Я впервые пересек тропик Рака, хотя и не достиг экватора (теперь уже ясно, что и никогда не достигну и не встречусь с антиподами, что отпущен мне ломоть от северного полярного круга до тропика Рака, может, потому что я петербуржец, а Петербург как-никак Скандинавия). Тут-то (в Маниле) в сувенирной лавочке отеля я и встретил Коня и тут же влюбился в него. Не могло столь совершенное творение стоять среди столь бездарного хлама! Однако и стоило оно для меня – по тем временам – непомерно дорого: более сотни долларов. «Да на всех Филиппинах не найдется вещи, – возмущенно прокомментировал мои переживания сотрудник нашего посольства, – которая бы стоила сто долларов!» Но, пожадничав, я уже ничего не видел вокруг, никаких достопримечательностей, и все время путешествия думал только о Коне, опасаясь, что любой турист купит его не раздумывая. С нетерпением ждал я возвращения в отель и тут же метнулся к Коню. Он меня ждал, он дождался, и я с радостью потратил деньги на подарки близким на подарок самому себе. О, я еще не знал, что Конь закабалит меня на несколько лет, подарив мне замысел! Из сертификата я вычитал, что Конь есть аутентичная копия древнего идола, а именно мусульманского ангела смерти. Копия была моего возраста, у Коня было христианское лицо, что и породило сюжет о безгрешном христианском миссионере, влюбившемся в идола как в произведение и не ведавшем о его назначении, однако нарушившем заповедь «не сотвори себе кумира», за что и пострадал…
Конь отблагодарил хозяина по своим представлениям: занес его в мусульманский рай.
Побег из рая в рай, из чужого в свой, как из лагеря в лагерь, из зоны в зону, – вот сюжет!
Я мечтал об этом романе, но вынуждал себя закончить свою «Империю». И когда ее осилил, то обнаружил себя уже на хирургическом столе с диагнозом «рак мозга». Операция была утешительная: подтвердить злокачественность опухоли. Жить мне оставалось неделю. Перед операцией меня навестил психиатр, как священник: осознаю ли я, что мне уготован мир иной? Я ответил, что, пока жив, обязан испробовать все возможности спасения. Но сознаю ли я, что благоприятный исход еще хуже: как овощ я уже ничего не напишу. Я его послал по матери. Жена подсмотрела его запись в истории болезни: «Известный писатель, высокомерен с психиатрами». Мы посмеялись.