Прерванная юность

Вскоре девочки забыли о голоде. Мария Ивановна сходила с детьми на вещевой рынок и приодела их.

– Чтобы не бегали у меня, как на стадионе "Динамо", - пошутила женщина.

По вечерам все любили пить чай за большим столом. Хозяйка рассказывала о себе, расспрашивала девочек о их семьях.

– Так, вы из Ленинграда?
– удивилась Мария Ивановна.

– Да, я и Настя родились в Ленинграде. Наши папы служили в одном полку. Их недавно перебросили на границу Белоруссии с Польшей. Перед самой войной они нас забрали к себе, - рассказала Валя.
– А, Оля уже жила там.

– И, ты - тоже питерская?
– повернулась к девочке женщина.

– Нет, я родилась в Калининской области. Мой папа, лейтенант Шумов, служил в городе Ржев. Его командировали в Белоруссию, я с мамой переехала к нему, познакомилась с девочками в школе, - Оля посмотрела на Валю с Настей.
– Они, тетя Маша, настоящие подруги.

– Да, уж вижу, вместе держитесь, молодцы, в одиночку трудно сейчас.

Незаметно пробежала суровая зима, и наступила ранняя весна 1942 года. Девочки помогали сажать картофель Марии Ивановне, когда на их оживленный разговор заглянула на огород соседка Тося.

– Весело трудитесь, как я погляжу, молодцы, быть, значит, хорошему урожаю картошки!

– Воскликнула она.

– Нашей большой семье неурожай ни к чему, спасибо на добром слове!
– беззаботно откликнулась тетя Маша.
– Какие новости в городе, соседушка?

– Новостей нет, если не считать, что началась регистрация населения, поговаривают, что будут отправлять людей в Германию на работы.

– Так в прошлом году переписывали жителей. Да, впрочем, пускай, нам не страшно, у нас на трех малолетних детей одна кормилица в доме.

– Не скажи, Мария, мой шурин служит в полиции. Он по секрету сказал, что от двенадцати до тридцати пяти лет отбирать будут женщин. Мужчин до сорока лет, но у вас их нет, бояться нечего.

Спасибо за новость, но самой старшей из моих - 11 лет, а другим еще меньше. Какая Германия для них?

– Я тебя предупредила, а тебе решать, как быть. Хотя, замечу, Вале можно больше дать лет, выглядит на все пятнадцать годиков.

– Она с виду рослая, а так ребенок еще.

– И, еще, Мария, ходят слухи, что какие-то люди ходят, ищут командирских детей, пропавших в этих краях, - соседка сказала шепотом, чтобы не услышали девочки, словно подозревала их.

– И ты думаешь, что я поселила их у себя, не сообщив властям? Я же тебе говорила, что они - мои племянницы.

– Племянницы, так, племянницы! Мне, что за дело!
– уже громко и вызывающе сказала непрошенная гостья, рассматривая девочек плутоватыми глазами.
– Хороший семенной картофель у тебя, соседушка, а у меня погнила зимой, не знаю, чем сеять буду.

– Ну, идем, отсыплю тебе корзину картофеля для посадки.

– Вот, спасибо, у кого только не просила пару клубней до нового урожая, а ты сама предложила.

Уходя с полной корзиной картофеля, соседка заметила:

– Только говорили, что в городе мальчиков искали, а к тебе девочки прибились. Поэтому бояться нечего!

Мария Ивановна вспомнила рассказы приемных детей о походе, но решила ничего им не говорить о разговоре с соседкой.

Но потом все же рассказала тайком Насте - женщина почему-то рассчитывала на ее разум. Валя - очень прямолинейная, Оля - совсем ребенок, а Настя поймет и найдет слова, объяснит подругам, как вести, если спросят о родителях.

– Ты все поняла, Настенька?
– спросила ее Мария.

– Да, не маленькие, теть Маш, все будет хорошо.

Через неделю в дом нагрянули полицаи. Они обходили всех и переписывали молодежь, а для чего не говорили.

– Не твое дело!
– нагрубил Марии Ивановне на вопрос об этом рыжий полицейский - тот самый, который встретился тогда девочкам при входе в город.
– Мы - люди тоже маленькие, начальство велело, мы делаем. Ты лучше скажи, твоя племяшка - еврейка?

– С чего ты взял, Панас? Мой брат - русский, как и я, а, что волос у ребенка черный и курчавый, так в мать свою удались, - отмахнулась женщина.

– Вот, вот, а, может, мама - еврейка?
– вмешался второй полицай, нахально рассматривая Валю.

– Я же вам сразу сказала!
– откликнулась Настя, рассматривая тишком третьего полицейского, как две капли воды, похожего на Матвея с заимки.

– А, ты - цыц!
– огрызнулся рыжий.
– Сами разберемся без подсказки.

– Да, вовсе непохожа она, Панас, на еврейку. Ты быстрее заполняй бумаги и идем дальше. Дел невпроворот, а ты к соплячкам цепляешься!
– поторопил третий полицейский, отворачиваясь от настороженного взгляда Насти.

– Двенадцать лет стукнуло ей?
– указал хозяйке на Валю Панас.

– Одиннадцать, а другим девочкам - десять и девять годочков еще. Так что не доросли они до твоих бумажек.

– Врешь, Мария! Эту девку записываю, а других не стану, больно тощие. А эта - в соку уже, если и нет двенадцати, в чем сомневаюсь, то не беда, подрастет.

– Да, Бога побойся, Панас!

– Все, я сказал! У меня тоже свой план есть! Если каждую отмазывать буду, кого в фатерлянд отправлю?

– А, сказал, что не знаешь - куда записываешь?

– Зубы мне заговорила, вот и сорвалось. И не вздумай перечить, не на расстрел отправишь деваху, а в культурную страну, - губы полицейского расплылись в довольной улыбочке, что делал такое доброе дело.
– То, то! Сама соображать должна! Значит пишу - Валентина, а как по фамилии?

– Грех берешь на душу, служивый!
– вздохнула Мария Ивановна.

– Ничего, грехи, как короста, нарастут и слетят, а девка благодарить еще меня будет, когда мир посмотрит своими глазами.

Девочки о дяде Матвее решили не говорить хозяйке, чтобы не тревожить и так расстроенную посещением полицаев. Они привязались к доброй женщине за это время, еще больше подружились между собой.

Кусочек серой бумаги, которую через месяц вручил Марии посыльный немецкой комендатуры испугал ее настолько, что она долго не могла понять, для чего Вале Шумовой предписывалось явиться двадцатого июня 1942 года на место сбора в девять утра: привокзальную площадь. Повесткой предписывалось захватить с собой сменное белье, обувь и провиант на три дня.