Преступница
Шрифт:
Девочка, спавшая на диване, ворохнулась и вскрикнула. Отведя взгляд от окна, Маша вспомнила о Вале, пришедшей в их дом со своим горем. Ее история показалась детской. Ни в какое сравнение она не шла с другой, замешанной на крови, пролитой отцом и не пролитой дедом, принесшим бескровную жертву. Она подумала - безысходную. Маша видела мельничные крылья, вставшие на небе необозримо высоким крестом. Между крестом и дедовой бескровной могилой существовала какая-то связь, которая ускользала в такую глубину, куда Машин взгляд не мог дотянуться.
Ступая на цыпочках, она подошла к своему столу и неслышно выдвинула ящик. Рука нащупала пустую тетрадку, но пальцы, скользнувшие глубже, легли на маленькую книжку, величиной с пол-ладони. Не распознав на ощупь, она вынула осторожно и поднесла к глазам. Твердый коленкоровый складень казался черным. Раскрыв ладонь, Маша потянулась к окну. Выпуклые золотые
В дверь застучали ранним утром. Сквозь сон Маша услышала тревожные голоса. Кто-то скулил в родительской комнате. Этот звук был пугающим. Она поднялась и приоткрыла дверь на ладонь. Посреди комнаты, в накинутом поверх рубашки халате, плакала простоволосая Панька, и мама, держащая в руке полный стакан, подходила к ней сбоку осторожно. Панькины щеки ходили ходуном, словно кто-то невидимый просунул пальцы в ее лицо, надел его на руку, как податливую, морщинистую игрушку. Панькины глаза слиплись мокрыми щелками. "Мама, что?" - Маша спросила едва слышно, но мама махнула рукой: "Уйди..."
В дальнем углу комнаты отец, морщась от Панькиного воя, натягивал брюки. "Умерла", - заметив дочь, он объяснил одними губами, и Маша наконец поняла. Вложив стакан в Панькину руку, мама придерживала у донышка, и жалкая морщинистая маска отхлебывала, цепляясь губами за ребристый край. "Ну, ну, не надо, хорошо пожила, свое пожила, всем бы так", - мама бормотала несусветное, а Панька кивала и подтирала подбородок, по которому текло струйками. Маша смотрела холодными глазами, силясь взять в толк, почему, ни разу не заступившись за отца, мама жалеет и заступается за Паньку, подносит воду и утешает. "Что? Что?" - склоняясь к Панькиным губам, мама старалась разобрать. "Успела, все успела, как люди, я - и привела, и заплатила..." - "Правда, правда", - мама кивала, подтверждая каждое слово.
Больше не ложились. Отец вызывал "скорую" - засвидетельствовать, мама сидела в соседской комнате. Маша поставила чайник и, дожидаясь, пока закипит, глядела на соседский стол, занимавший целый простенок. Стол был крашеный. Панька говорила: не стол, название одно, бросили немцы. Ящики, рассохшиеся от времени, плохо входили в пазы. Сколько раз Маша видела, как, ухватившись за ручку, Панька силится хорошенько выдвинуть, но ящик стоял насмерть. "Сволочи!" - В таких случаях Панька шипела и грозилась вынести на помойку. В далекие, мирные времена мама не раз советовала ей исполнить угрозу: своими габаритами стол не годился для коммунальной кухни - загораживал единственное окно, но соседка поджимала губы и отговаривалась тем, что на новый денег нет, дескать, разбогатеем, как некоторые, тогда и вынесем, тем более - добротный, тем более - недавно красили, если бы эти не рвали ручки, а пользовались по-человечески... Словно прежние жильцы успели испортить то, что по праву досталось исконным. Теперь, брезгливо оглядывая столешницу, заставленную грязной, не мытой с вечера посудой, Маша думала: уродливый стол, выкрашенный белым, дождался своего часа - пережил Фроську. "Ишь, разбогатеем, - она шепнула мстительно.
– Разбогатели. Нечего было - чужое!"
В прихожей раздался звонок, и сразу же, следом, мимо кухни прошли тяжелые голоса и замерли в соседской комнате. Кто-то ходил за стенкой, двигая стулья, и, приглушив газовую горелку, Маша слушала. Панька взвыла как оглашенная, и душная волна поднялась к горлу, потому что Маша поняла - выносят. Белый угол носилок мелькнул в дверном проеме, и что-то узкое, спеленатое, как мумия, тронулось в путь, не касаясь земли. Мама вышла в кухню и, пошарив в соседском столе, вынула чашку. "Вскипел?
– Не дождавшись ответа, она заглянула в чайник и привернула газовый кран.
– Плохо с сердцем".
– "Тебе?" - Маша откликнулась, но мама покачала головой и взялась за пузырек. "Не понимаю".
– Маша произнесла холодно, и мама подняла голову. "Прасковье Матвеевне плохо, врач сказал накапать сердечное". Отец вышел следом, и Маша осеклась. "Вы уж тут сами завтракайте", - мама обращалась к отцу, и он закивал: "Конечно, конечно". Лица родителей были строгими, как будто смерть, прибравшая соседку, наполняла дом важной торжественностью, не имевшей отношения к обыденной коммунальной жизни.
Отец склонился над плитой. "Не понимаю", - проводив глазами мать, Маша решилась. Неумело разбивая о край сковородки, он жарил яичницу. Желтки, не ставшие цыплятами, шкварчали в растопленном масле. "Вы бы еще в санаторий - Паньку, здоровье поправить, чтобы пожила подольше". От сковородки отец обернулся беззащитно: "Что
ты?.." Он глядел, не понимая. "Пусть поживет. Мало, видно, вам, что она всех нас - жидами, а вы ей капелек сердечных, из жалости!" - "Прекрати!– Теперь он понял.
– Мать, мать ее умерла, имей сострадание". Яичница-глазунья пенилась белым крошевом. "Глазки разбивать?" - Отец занес нож. "Пусти, я сама", - Маша вынула нож из неумелой руки. Он отдал безропотно и пошел к двери.
Она оглянулась, прислушиваясь. В коридоре не было ни души. Далекий Таткин голос доносился из родительской комнаты: сестру уже разбудили. Подняв нож, измазанный желтым, Маша шагнула к соседскому столу. Стараясь не шуметь, она отставила пакет с картошкой, прислоненный к боковой стенке, и, зажав нож в кулак, примерилась. Туповатое лезвие скользнуло по краске, покрывавшей дерево. Снова и снова Маша царапала боковину стола, но краска не поддавалась. Татка, теряя шлепанцы, прошла в ванную. На ходу, не заглядывая в кухню, она пискнула: "Привет", но Маша не отозвалась. Забравшись на табуретку, она перегнулась через немытую посуду и заглянула с исподу. Задник стола был некрашеным, темнел нетронутой древесиной. Лезвие царапнуло, оставив глубокий след. Отложив нож, Маша пощупала зарубку и слезла с табуретки. Так делали военные летчики: сбив вражеский самолет, рисовали звезду на крыле. Эту звезду, похожую на зарубку, она высекла на немецком столе по умершей Фроське.
Вечером Маша застала Паньку в родительской комнате. Обсуждали детали похорон. На самом краешке стула Панька сидела, как мокрая курица, и кивала каждому отцовскому слову. Кажется, отец успел обо всем договориться, по крайней мере, институт выделил какой-то автобус - везти гроб. Ехать в церковь Панька опасалась, и, услышав краем уха, Маша усмехнулась про себя. Похоронная контора предложила на выбор: "Южное" или крематорий. Был еще вариант - на "Красненьком", вроде бы там кто-то из дальних родственников, но требовались документы на могилу. Документов у Паньки не было. "Когда-то ездили, обихаживали, племянник..." - Панька оправдывалась, всхлипывая. Маша пошла к себе, но затворилась неплотно. Голоса, долетавшие сквозь щель, обсуждали далекое "Южное". "Может, все-таки крематорий", - мама заговорила робко, и отец поддержал: "Ездить тяжело, Прасковья Матвеевна, все мы не молодеем".
– "Конечно, выдадут урну, куда захотите, туда и подхороните, хоть на "Красненькое"", - мама убеждала настойчиво.
В прихожей раздался звонок, и Маша отправилась открывать. Иосиф вошел и осведомился деловито: "Ну, как?" - и Маша пожала плечами: "Решают, куда везти: кладбище или крематорий...Ты бы что выбрал?" - "Я бы, пожалуй, повременил", - брат ответил мрачно.
Панька не решалась. То, поминая Страшный суд, на который должно являться в теле, то, ссылаясь на больное сердце, она заглядывала в глаза, словно ждала, чтобы кто-нибудь из сидящих взял решение на себя. Родители медлили, и, послушав минут десять, Иосиф вмешался в разговор: "Вы, Прасковья Матвеевна, наш советский крематорий недооцениваете, - он начал совершенно серьезно, и Панька испуганно встрепенулась.
– А между тем именно крематорий дает родственникам неоспоримое преимущество. До конца жизни они могут не расставаться с дорогим усопшим: урну, вообще, можно не подхоранивать. Храните хоть у себя, на буфете".
– "А если кто проверит?" - ужасаясь, Панька поджимала губы. "А вы ответите, что отвезли прах на историческую родину, - он усмехнулся, - там и зарыли с миром. Будет, мол, лежать до самого Воскресения. Вы ведь, я понимаю, не местные?" - "Чего это?" - Панька скосилась подозрительно. "Родились-то не в Ленинграде?" - "Волховские мы, в Ленинград на работу приехали, до войны еще", - она ответила с торопливой готовностью."Ну вот, все сходится", - Иосиф улыбнулся ответно, и Панька наконец решилась: "Ладно, вы умные - вам виднее. Если выдают, пусть уж крематорий". Маша поднялась и поманила брата.
"С ума сошел, не хватало еще - праха!" - "Горстка пепла, вот что остается либо от нас, либо от наших коммунальных соседей: борьба за выживание, - брат поморщился.
– Говорят, счастлив узревший прах своего врага, вот Тонечка и узреет. Как в институте?" - Он переводил разговор. Маша пожала плечами.
"Человек - неблагодарное существо, согласна?
– Брат усмехался.
– Душу готов заложить, лишь бы добиться своего, а добьется, плечиком пожимает, дескать, не очень-то..." - "Это неправда!
– Маша заговорила горячо.
– Я рада и счастлива, просто..." Он вскинул бровь: "Что?" - "Просто я не понимаю. Панька обзывала папу, а они теперь с этой дурой возятся!" - "Обзывала...
– Брат не спросил - как?
– Хоронить-то надо: у них же нет никого".
– Он продолжал спокойно, словно к нему Панькина брань не имела ни малейшего отношения.