Преступница
Шрифт:
Окуная тряпку, Маша возила по стене. Верхний обойный слой отмокал легко. Подцепляя лезвием, она снимала как шкурку. Пупырчатый клейстер прикипел к старым газетам. Буквы, проступавшие сквозь него, были слабыми. Заголовков не было вовсе. Удивляясь, она потянулась к выключателю. Пыльный абажур, висевший под потолком, бросил пригоршню света. Его едва хватило на то, чтобы разглядеть: буквы, закатанные под клейстер, были немецкими.
Кусок за куском она отмачивала верхний покров. Сомнений не было: страницы немецких книг, вырванные из переплетов, покрывали стену. Отступив, Маша двинулась к сорванным пластам. Куски, искромсанные лезвием, хрустели под ногами. Поднимая к свету, она разглядывала с оборотной стороны. Обрезы страниц проступали ясно. Маша глядела с испода: немецкие слова, замурованные в стену,
Она не заметила, как вернулся отец. "Смотри" - Маша протянула изрезанный пласт. "Что это?" - "Читай, читай..." - она настаивала. "Кажется, по-немецки, не разобрать..." - "Панька с Фроськой, смотри, вместо газет - рвали немецкие книги".
– "Да..." - Отец взялся за лестницу. Глаза внимательно оглядывали потолок.
"Скажи, - Маша следила за его взглядом, - тебе никогда не было их жалко?" - "Кого?" - он не понял. "Ну, этих, которые жили здесь раньше, их выслали - немцев".
– "Немцев?" - отец переспросил неуверенно. Жернова, ходившие в его голове, тронулись медленно. Придуманная игра становилась совсем не смешной: газетные заголовки, всплывавшие в отцовской памяти, соответствовали своим статьям. "Не знаю, трудно сказать... Наверное, жалко... Война". Теперь, взобравшись на лестницу, он оглядывал фронт работ. Присев, Маша подбирала куски.
Сквозь раскрытую дверь она видела: мама, пережившая блокаду, несет новые газеты. "У меня все готово, клейстер остыл..." - она торопила. "Давайте чаю попьем", - Маша предложила. "Вы пейте, я как раз закончу", - отец откликнулся с лестницы. Проходя мимо пачки, Маша подхватила верхнюю. Скрывшись в ванной, она читала заголовки и пробегала глазами статьи. Снова игры не получалось: каждый раз, прочитав заголовок, Маша точно угадывала содержание. Те, которым доведется переклеивать, даже не улыбнутся.
Обои были светлыми - на розовом фоне бежевые вензеля. Раскатав по полу, мама любовалась: "Погляди, веселенькие - прямо прелесть!" Водя рукой по стене, Маша пробовала сухие газеты. Свежевыкрашенный потолок сиял белоснежно. "Господи, будь у меня в детстве такая комнатка...
– мама раскатывала полотна.
– Узор удачный - легко подгонять". Мамино детство прошло в восьмиметровой. Жили впятером: родители, бабка и они с братом. Отец погиб в первые дни - на Пулковских высотах, младший брат умер в блокаду. Про немцев спрашивать бесполезно - ответ Маша знала заранее. Мама не любила военных фильмов, всегда приглушала телевизор, когда передавали немецкую речь.
"Как ты думаешь, - Маша окунула кисть, - эти немцы, которые здесь, до нас - у них какой был родной?" - "Немецкий?.." - Мама отозвалась тревожно. "А если бы тебе выбирать - эти немцы или Панька с Фроськой - ты за кого?" - "Намазывай гуще", - мама наблюдала. "Нет, ну правда?" - Маша разогнула спину. "Интересно, - мама сверкнула глазами, - почему я должна выбирать?! Вот что я скажу - по мне, хрен редьки не слаще".
– "Немцы лучше. Они не моют унитазы грязной водой".
– "Это - да!" - мама признала неохотно. "Значит, выбираешь немцев?" - подхватив намазанный кусок, Маша несла к стене. Мама забралась на лесенку, готовясь принять: "Нет, - она отказалась.
– Немцев я бы не выбрала".
– "Ну и глупо!
– сухой чистой тряпкой Маша водила по обоям.
– Так бы и прожила всю жизнь с грязным унитазом".
– "Ничего, как-нибудь, - мама не сдавалась.
– А вообще-то, я не понимаю: выбрала, не выбрала... Нет никого - не из кого выбирать", - в голосе пела победа. На то, чтобы пережить их всех, мама положила жизнь.
К вечеру комната преобразилась. Обойный клейстер наполнял ее благоуханием. Нежные вензеля, покрывавшие стены, расправляли крылья. Едва коснувшись розового поля, они становились бабочками. Отец приладил новую люстру: пять рожков топорщились во все стороны, бросая праздничный свет. "Ну, вот, - он улыбался счастливо, - живи и владей".
Они ушли, и Маша закрыла дверь. Такой красоты она не могла себе представить. Подхватив подол кончиками пальцев, Маша поднялась на цыпочки. От стены к стене она двигалась, танцуя. Хватит глупостей: немцы, Панька, Фроська... Нет никого. Все кончилось. Мама совершенно права. Обои похрустывали, высыхая, и этот звук, похожий на небесную музыку, дарил покоем.
Вульгарная аспирантка,
перетянутая в талии, защитилась и уехала. Со степенью кандидата наук ее охотно взяли на провинциальную кафедру. Речи о том, чтобы оставить ее здесь, Успенский не заводил. Собственно, о ее отъезде он упомянул мельком, лицо не выразило ничего личного. После отъезда ее имя всплыло лишь однажды, когда речь зашла о сексотах. Усмехаясь, Успенский привел в пример Зинаиду.Дело происходило на улице, их никто не слышал, и, удивившись, Маша поинтересовалась, зачем, имея такие подозрения, поддерживать близкую связь. Подумав, Успенский ответил: во-первых, это - не подозрения, во-вторых, кого-нибудь все равно приставят, а значит, лучше держать при себе, поближе, тем более, если баба. Не стесняясь в выражениях, он объяснил, почему - при наличии интимных контактов - никакая баба не станет докладывать оголтело: "Ваша сестра, даже самая правоверная, если доходит до дела, всегда предпочитает..." - последовала ухмылка и откровенный жест. Он был нетрезв, их личные отношения прервались давным-давно, но Маша не смолчала: "Меня ты тоже подозревал?" - она поинтересовалась холодно. "Хоть ты-то не будь дурой!" - он отмахнулся раздраженно.
Ответ был исчерпывающим, но, как бы то ни было, неприятный осадок остался. В беседах без посторонних Маша попыталась вернуться к отстраненно-безличному вы. Его обида выплеснулась такой яростью, что попытки пришлось оставить.
Сегодня он вызвал ее для разговора: пришел на статистику и, сославшись на срочное дело, приказал зайти после третьей пары. Отказаться она побоялась. Теперь в разговорах с ней Успенский все чаще давал волю гневу, и это обстоятельство приходилось учитывать. Впрочем, в гневных вспышках, случавшихся на людях, он никогда не переходил грани, но, приглядываясь к неровной походке, Маша опасалась, что такой день рано или поздно наступит. По этой же причине она боялась открыто признаться в том, что в мыслях уже не связывает свое будущее с кафедрой финансов. Об этом приходилось помалкивать и в разговорах с сокурсниками - слухи могли долететь до его ушей. Как и прежде, Маша продолжала председательствовать в факультетском СНО: время от времени делала доклады и ездила на конференции. Определенных планов на будущее у нее еще не было, но с растущим интересом Маша поглядывала в сторону кафедры экономической истории.
Успенский пребывал в убеждении, что ее научные интересы раз и навсегда определились. Как о деле решенном, он говорил о месте на кафедре финансов, которого для нее добьется. По многим причинам задача была не из простых, но профессор твердо рассчитывал на какого-то москвича, своего бывшего и очень успешного студента, теперь служившего в министерстве. Маша слушала и молчала, дожидаясь времени, когда вопрос о московских переговорах встанет ребром: только тогда, поговорив начистоту, она планировала выпросить вольную.
Речь шла о совместном заседании кафедры, в котором - почти на равных - должны были принять участие и преподаватели, и студенты. Распоряжение поступило из ректората: проректор по науке обязал каждую кафедру провести заседание, больше похожее на теоретический семинар. Совместные прения, по мысли профессора Таращука, должны были оживить кафедральную жизнь. Идея заключалась в том, чтобы каждая кафедра выбрала проблему, достойную научных дебатов. Ожидалось, что студенты и преподаватели выскажутся аргументированно и подробно. Главная цель - добиться живой дискуссии.
Как обычно, он сидел за столом, Маша - напротив. Сегодня она торопилась домой и, получив его настойчивое приглашение, решила пропустить последнюю пару, чтобы освободиться пораньше. Правом свободного расписания она пользовалась давно.
Свои соображения проректор изложил в записке, размноженной ротапринтным способом. Полуслепую копию Успенский положил на стол. Маша прочла и отодвинула брезгливо. Жест, который она себе позволила, привел его в ярость. Желчным тоном он принялся пенять ей за то, что в последнее время она относится к научной работе без должного интереса: "Я отлично вижу - ты отбываешь номер, - голос нырял в нижние регистры, - так наука не делается. Ученый, по крайней мере, в молодости, должен быть одержимым. Только так можно чего-то добиться". Вздрагивающей ладонью Успенский вытер рот. Измученное асимметричное лицо стало почти уродливым.