Превышение меры обороны

Во мне Яра, как она сама говорила, видела больше, чем у Зава, внимания к «женскому трепетному» — видела, возможно не вполне несправедливо: женщины в их проявлениях мне и впрямь интересны.

После выходки Гудвина накатили выходные, потом пролетело еще две или три недели, и наконец как-то вечером во вторник, когда Ярочкина группа собралась снова, он подошел в перерыв к Завулону и попросил разрешения «поговорить» после занятий, недвусмысленно указывая на свою позвякивающую стеклом наплечную сумку.

В полдесятого мы распустили учащихся, я оставил Гудвина с Завом в преподавательской, а сам отправился запирать за последними курсантами входные двери.

Ничего радостного от этого вечера мы конечно не ожидали. Это вообще наш крест — выпивать с учащимися. Порой посиделки затягиваются, количество спиртного зашкаливает — тогда приходится брать такси, и на следующий день мы непременно жалуемся на это шефу. Это его тезисы: про недопустимость высокомерия, про толерантность в отношении «простой человеческой благодарности». При этом наши машины остаются ночевать в глуши, в парке, возле одиноко стоящей на краю города школы — ну хорошо ли это? Однако шеф стоит на своем и уверяет нас, что радушие к учащимся помимо прочего развивает нас профессионально. Как-то не верится, но сделать тут всё равно ничего нельзя: начальству виднее. Для меня радушие в принципе не проблема. Зрелый и развитый человек вообще может выстроить отношения с кем угодно — другое дело, что когда он добрался до этого уровня, то есть до зрелости, отношения с кем попало становятся обузой. Друзей у меня поэтому нет. Бывшие одноклассники заняты кто чем: кто мелкий менеджер, кто охранник. Пара человек вылезли в богачи — эти не рвутся общаться сами, справедливо ожидая от «бедных» только нытья и просьб о помощи. А с охранниками тяжело. Они реально грузят своей незатейливой жизнью — или одалживают деньги и потом не могут отдать их годами. Так что радушие к учащимся мы проявляем, хотя и по приказу шефа.

В сумке у Дана оказались шипучка и сыр рокфор. Без долгих предисловий Гудвин уселся к столу, разлил «Спуманте» и принялся рассказывать нам о своих планах и ожиданиях. Мы курили, посасывая шипучку, потом я сварил кофе, и мы с Завом переключились на этот напиток, распаковав завалявшуюся в тумбочке коробку с печеньем.

Вдруг зазвонил телефон в бухгалтерии, и я отправился туда. Ноги сами вынесли меня затем на крыльцо школы. Декабрьский воздух был холоден, колок на вкус; после душной преподавательской он реально бодрил и заряжал...

Наконец, отбросив во тьму окурок, я снова запер входную дверь... и тут же услышал крики. Кричал Гудвин, Завулон в ответ басил что-то невнятное.

Я открыл дверь в комнату. Зав сидел у стены, развалившись в хромированном казенном полукресле.

— Ааа-а-а! — внезапно завопил Гудвин, как будто только и ждал моего возвращения, и кинулся с растопыренными руками на Зава.

Следует знать, что народ к нам на курсы поступает физически подготовленный, так что внезапностей можно ожидать даже от хрупкого на вид и флегматичного учащегося.

Стул под Завулоном от броска нападавшего откинулся спинкой к стенке, дружок мой, как я думаю, потерял равновесие и теперь дергал ногами, пытаясь найти им опору. Гудвин, вцепившись в шею Заву, походил сзади на приплясывающего перед лисьей норой терьера.

Зав, похоже, еще не осознал опасность — сработал фактор внезапности, азы рукопашного боя. В считаные секунды лицо его исказилось, глаза стали выкатываться из орбит. В сознании у меня, я помню, успела вяло промелькнуть бессвязная мыслишка: я заметил, что кутикулы на ногтях у Гудвина растресканы и воспалены. Неприятное зрелище. А потом в руке у меня сама собой оказалась бутылка шипучки. Еще миг — и она хряско опустилась на затылок Гудвина. Брызнули зеленым стеклом осколки.

Кровь хлынула и тут же иссякла. Я отметил это внутренним взором, но еще не вполне осознал причину явления. Возникла, как говорят драматурги, немая сцена.

— Бллиннн... — прошипел наконец Зав, растирая помятую шею. — Чуть не удавил, гаденыш...

Мы с Завулоном тупо глядели друг на друга — я стоя, а он всё еще откинувшись вместе со стулом к стенке. Вся грудь и штаны у него были в крови, голова Гудвина уткнулась в живот. Зав шевельнулся. Тело нехотя сползло на пол, глухо стукнув головой о линолеум.

Завулон, покряхтывая, поднялся со стула и нагнулся над Гудвином.

— Пульса нет, — как бы нехотя проговорил он уже своим обычным голосом. — И кровь из ушей, видишь? О чем это нам говорит? — Он задрал кверху брови.

— О чем? — переспросил я тупо.

— Перелом основания черепа у Гудвина, вот о чем. Вишь как ты его хряснул! Спасибо, кстати. Я твой должник.

Я опустился над телом, привстав для удобства на одно колено, и уточнил насчет пульса — сперва на шее, потом на запястье.

— Нечего сказать... — объявил Зав. — Выпили с учащимся после занятий...

Текли неспешно минуты, мы стояли в метре друг против друга, а внизу, как бы разделяя нас или, наоборот, навсегда связывая, лежал Гудвин: теперь уже бывший Гудвин.

***

В субботние кануны меня томит

густая печаль воспоминаний.

И.Бабель, «Конармия»

Если не думать об этике, то положение наше, как это ни странно, не было безнадежным, это мы сообразили почти сразу. Первым делом Завулон переоделся, засунув кровавые тряпки в пластиковый пакет, а затем сбегал на склад и притащил плотный гермо-мешок, их у нас там всегда в запасе для опасных отходов на практических занятиях.

Тело мы разом запаковали, подтащили к входной двери и, предусмотрительно выключив свет во всём здании, в наступившей темноте легко и без чужого глаза оттащили мешок Заву в багажник. В парке не было видно ни души, да и кто, скажите, станет тут прогуливаться? — декабрь, полдвенадцатого ночи, край города.

Дальше Завулон начерно собрал тряпкою кровь, вдвоем мы натаскали в ведрах воды и тщательно выдраили швабрами пол, а воду согнали по коридору на крылечко. Конечно, это слегка странно: два мужика моют пол в коридоре глубокой ночью. Но выбора не было, так что мы лишь старались не бренчать зря ведрами и не разговаривать, чтобы не привлечь случайного соглядатая.

Отопление гудело на полную катушку; пол вскоре начал подсыхать. Тогда Завулон, светлая голова, поджег в помещении ведро в ненужными бумагами, напустил дыма, копоти, сажи и, когда дышать в комнате стало совсем нечем, снял со щита огнетушитель, хлопнул его как следует и тут же залил весь пол ядовитой вонючей пеной. Зав вообще молодчина! Я только стоял и дивился, как он точно и деловито взялся разруливать наше непростое дельце.

Следы пены мы небрежно затерли швабрами, а затем заперли входную дверь, включили сигнализацию здания и расселись по машинам.

— Да... — вдруг вспомнил Завулон, опустив дверное стекло. — Еще раз спасибо... — Он немного стеснялся и не находил слов. — А то он бы мне кадык сломал... или вообще. Как-то я сегодня был не в теме...

— Не за что, — браво ответил я. — Бог даст, сочтемся.

Мы сговорились встать назавтра пораньше и разом покончить с телом, пока не подключились органы.

Дома я постарался выпить побольше, чтобы забыться. Лёг в полвторого. Спал плохо: всё чудился топот по лестнице, у меня за спиной, парой этажей ниже, и как я подбегаю к двери, тычу, тычу ключ в скважину, не попадаю — и вдруг топот подо мной затихает. Грохот в дверь, крик «Зина, Зина! Скорее!» — и затем топот вниз. Вот такой сон...