Президент Московии: Невероятная история в четырех частях
Шрифт:
Это сейчас, по долетавшим до Штатов слухам, он резко пошел в гору.
Резиденция старшего референта Чрезвычайного отдела размещалась в темном тупичке, правда в самом центре охраняемой зоны Москвы. Особнячок был обшарпанный, но, видно, тщательно охраняемый и напичканный всевозможной аппаратурой – это было видно по многочисленным антеннам невиданной конструкции и формы. Прошли в парадный кабинет невзрачного вида, обставленный некогда дорогой, но весьма просиженной и обветшалой мебелью. Правда, было абсолютно чисто. Не предложив прославленному журналисту присесть, Проша начал свой монолог. Л. расслабился. Косопузов не говорил, он декламировал, переходя иногда на крик, безуспешно пытаясь завести себя: «Что вы там, в Америке себе напозволяли?! Что за вакханалию вы там устроили? Вы что, совсем разучились
Действо продолжалось минут пятнадцать. Затем Проша выдохся и указал рукой на неприметную дверь в глубине кабинета, которую журналист Л. принял за узенькую книжную полку. Как в кино про Холмса или каких-то шпионов, подумал Л. и направился за Прошей, держась рукой за правый бок – печень опять возмутилась и не на шутку.
Проша плотно закрыл дверь и, улыбнувшись, указал на роскошное вольтеровское кресло у столика работы Чиппендейла. Кабинет был оббит темно-синей материей, голоса звучали приглушенно – звукоизоляция. Предусмотрительный Проша!
– Присаживайтесь, расслабьтесь.
– А я не закрепощался.
– Отличный ответ. Вы, как всегда, в форме. Все в порядке. Прекрасно поработали. – Л. напрягся. Радушная улыбочка Проши ничего хорошего не сулила.
Косопузов открыл дверцу изящного сейфа – оказалось, что это холодильник – и вынул запотевшую бутыль « Чернышевки особой», тарелочку с тонко нарезанным салом, пиалку с маринованными белыми грибочками, миску с прозрачным куриным заливным и хрен. Затем достал из рабочего стола две объемные рюмки в виде бочонков, вилочки, ножик, салфеточки. Все чисто, грамотно, скромно.
– Мне нельзя. Печень, вы знаете, наверное.
– Ерунда. За успех дела пропустить пару рюмок – сам Бог велел. Да и вам полегчает. Поверьте, дружище. – Л. сжался: ну вот и конец.
– Не надо!
– Надо. Впрочем, насильно мил не будешь. Как вам угодно. Лично я промочу горло, если не возражаете, а уж потом и выпью. – Проша достал из морозилки пивной бокал, покрытый инеем, из холодильника вынул бутылку бельгийского пива. Лихо шпокнул открывалкой – из горлышка взметнулся легкий дымок. Не торопясь, смакуя приближающееся блаженство, стал наливать тонкой струей по стенке бокала янтарную жидкость. Пиво, прорисовывая извилистый рисунок по замерзшей поверхности, заполняло прихотливую форму изысканного сосуда играющей прозрачной жидкостью, образующей сантиметровый плотный слой пены, пополняемый легко и радостно взлетающими со дна мелкими, веселыми пузырьками. Л. вспомнил, что ещё в самолете хотел пить, в машине мечтал о стакане холодной воды, но не успел спросить, так как мучился догадками о причинах такой встречи, да и в кабинетах Косопузова было, как назло – или не назло?! – натоплено чрезмерно, и спазма мучительной жажды скрутила его.
– Ну что, желаете, – Проша вынул из морозилки ещё один припорошенный бокал и протянул Л.
– Это гибельно…
– Да – нет, нет – да, – Проша, улыбаясь, протягивал бокал Л., затем мягко отстранялся и приближал бокал к своему лицу, потом опять к Л., затем…
– Да…
– Ну вот видите!
– Мне потом будет не остановиться.
– Поможем, – Проша вынул ещё одну бутылку, опять шпокнула открывалка, дымок – вверх, Л. протянул к бокалу руку.
– Это приказ Президента?
– Нет. Президент запретил вас трогать пальцем.
– Значит, обсуждали.
– Обсуждали. Вы пейте, пейте, а то аромат улетучится, да и прохлада в такую жару увядает.
– Если не Президент, то кто?
– Я.
– Вы? Зачем?
– Вы уже отработанный материал. Все нужное и полезное вами уже сделано. Теперь можете только навредить, даже не желая этого. Да и характер у вас гаденький, уж извините за прямоту, непонятно, куда опять прыгнете. А мне непредсказуемые не нужны. Вчера вы Чернышева в Кремль тащили – талантливо
и энергично, теперь так же блистательно начинаете его травить, пока что через жену, но это самый верный и короткий путь, что дальше придумаете…– Так это же ваша идея была устроить охоту на Наталью!
– Дружок! Что позволено Юпитеру… – помните! Да и хочется Президенту угодить, что скрывать! Думаю, он не очень расстроится, узнав о вашей… э-э… дисквалификации. Вот отпробуйте грибочков под водочку. Сам собирал в Карелии. За ваше здоровьице, уважаемый!
– За ваше!
– Хорошо прошла?
– Хорошо!
– Ещё по одной. Между первой и второй – перерывчик небольшой, как учит Александр Николаевич.
– Какой Николаевич?
– Не вашего ума дело, какой. Какой, какой – Мавышев, какой. Ещё пивка, залакировать?
– Я хоть могу с семьей, детьми, внуками попрощаться?
– Ну, о чем вы, дорогой Михал Леонтьевич?! Я же не ядами вас угощаю, водочкой имени нашего президента – отличной, кстати, – с пивком, опять-таки, бельгийским – лучшим в мире. Конечно, успеете. Ещё как успеете. Вы же у нас шустрый.
Он встретил ее на трамвайной остановке. Напротив висели часы – было 8:45 утра. Она подошла к остановке, явно досыпая и досматривая последний предутренний, самый отчетливый сон. Рот был полуоткрыт, как у задумавшегося ребенка, правая рука поддерживала рюкзачок за спиной, голова покачивалась в такт какой-то неведомой ему, но очень приятной мелодии. Одета была просто: темные широкие брюки, куртка псевдотурецкого производства с блестящими оловянными пуговицами, мужские ботинки на толстой подошве – хипповатого вида девушка, но волосы, густые, рассыпчатые, неприбранные в утренней суматохе, делали ее похожей на «Мадонну с младенцем» Мурильо, ту, которая хранится в Метрополитен-музее. Она чуть горбилась, что было характерно для такой высокой девушки, и у нее были необъятные глаза, таких больших и лучистых он никогда в жизни не видел. Сердце скатилось вниз и вбок и замерло, затаилось, а потом бешено забилось в тисках ребер, одежды, приличий. Он подошел к ней так, чтобы влезть в трамвай сразу же за ней. Но не получилось. Она легко вскочила на подножку, но за ней протиснулась бойкая бабуля, с необъятными сумками в руках, потом женщина с ребенком, который икал и почему-то смеялся, радуясь, видимо, этому приключению, и только за малолетним оптимистом в трамвай влез он. Было набито. Пыхтя и извиняясь, он протиснулся к ней.
– Привет.
– Привет.
– Спишь ещё.
– Сплю. А ты кто?
– Я тебя увидел. И всё.
– Что – всё?
– Крыша поехала.
– Чинить надо. Вызови кровельщиков.
– Ты когда сходишь?
– Через две.
– Где и когда мы встретимся?
– Зачем?
– Знаешь, когда я тебя увидел, у меня внутри всё аж заледенело.
– Пей горячее. Чай там или кофий.
– Пил.
– Когда?
– Утром.
– Ну, тогда бери с собой термос. Если живот мерзнет.
– Так где и когда?
– Зачем?
– Ну… пойдем. Чаю попьем… Угощаю.
– На булочку не хватит?
– Да я тебе… целый батон куплю. Кушай на здоровье. – Глаза проснулись. Улыбнулась. Взглянула.
– Ну… если целый батон…
– Тебе будет со мной хорошо, – он наклонился к ее уху. Никогда он так не смелел, а тут понесло. Он не понимал, что он говорит, но чуял, как зверек, что пропусти он момент, никогда он не повторится. – Вообще, я бы на тебе женился.
– Заманчиво, – она усмехнулась, но вдруг внимательно и долго на него посмотрела.
– Мы увидимся?
– Посмотрим. Не знаю.
– Когда? Мне теперь будет без тебя… плохо.
– Посмотрим. Может… – она стала пробираться к выходу.
– Вы выходите на следующей?
Он оцепенел. Потом он часто с ужасом, отчаянием пытался понять, что с ним произошло, как так случилось. Но ответа не находил.
Она вышла, ступила на мостовую и обернулась. Но посмотрела не на окно, где они только что стояли, а на дверь вагона, из которой вываливалась низкорослая толстуха. Он рванулся, кто-то его матюгнул. Было поздно. Дверь-гармошка, скрипя, закрылась, трамвай тронулся. Он приник к двери, лепешкой распластав лицо по стеклу. Она быстро пошла к тротуару, больше не оборачиваясь, опустив голову. «Господи, надо было выпрыгнуть! Остановить трамвай, я бы успел! Надо было прыгать!»