При блеске дня
Шрифт:
— Чепуха! — с жаром возразила Элизабет и с удивлением посмотрела на меня. — Еще несколько лет назад ты бы такое не сказал. Англия тебя изменила. Ты начинаешь отзываться о Штатах так, как тамошние изоляционисты отзываются о Британии.
Она говорила серьезно, и я счел необходимым ответить ей серьезно. Подумав немного, я сказал:
— Очень неприятно это слышать, Лиз. Должно быть, я действительно сгреб в кучу все предрассудки об американцах. Но мы, английские киношники, все какие-то озлобленные. Посуди сама: наши люди воевали, жили, как крысы, в подвалах, их бомбили и поливали огненным дождем. А когда им удавалось ненадолго вылезти из подвала и наскрести пару шиллингов на кино, что же они видели? Голливудскую версию войны. Американский образ жизни. Янки, выигрывающих битву за демократию! «Марш времени»!
— Ты ведь знаешь, что я и сама снялась в двух таких фильмах, — пожала плечами Лиз. — Америке они принесли много пользы.
— Допустим, но Англии они никакой пользы не принесли. В этом вся суть. Почему наши люди должны жрать дешевую голливудскую бурду? Они не хотят это смотреть!
— Так зачем идут в кино? — спросила Элизабет.
— А ты представь, Лиз, какого-нибудь рабочего авиационного завода или железнодорожника! — с досадой воскликнул я. — Или обыкновенного солдата, или летчика. Выдался тебе один-единственный выходной, и ты хочешь сходить куда-нибудь с женой или подругой. Куда же пойти, как не в ближайший кинотеатр? Тебе еще повезет, если раздобудешь билеты. Ты понятия не имеешь, что какие-то люди, живущие за шесть тысяч миль отсюда, плевать хотели на твою несчастную жизнь, им бы только впихнуть тебе свою дешевую бурду. А бурда эта полностью вытеснила с экранов более или менее честные фильмы о войне, сделанные местными киношниками, которые на войне побывали и все знают. Да, и вот что, Лиз… — Я умолк.
— Ничего, Грег, договаривай, — с еле заметной улыбкой, отчасти ироничной, отчасти любящей, произнесла Элизабет. Давно я при ней так не горячился. — Еще немножко я перенесу.
— Теперь о нас, — сказал я. — Я вернулся в Англию, чтобы писать сценарии, если они кому-нибудь пригодятся. Больше я ничего не умею. Мои сценарии пригодились. Я кое-что написал и время от времени продюсировал фильмы. Пусть не шедевры — условия были ужасные, постоянные налеты и перебои с электричеством, вечно не хватало персонала и площадок, — зато мне за них не стыдно. Ты писала, спрашивала, как идут дела. Иногда я подробно рассказывал. Почему? Потому что у себя в Голливуде ты не видела ни одной из этих картин.
— Одну видела, про фабрику, — тихо произнесла Элизабет. — Сэм Грумэн показал ее мне у себя в студии. Я сидела и плакала, Грег.
— Ну да, им случайно досталась пленка, вот они и прокрутили ее для тебя по доброте душевной. Единственный фильм из всех, что я снял за последние пять лет. Я это к тому, что в Америке английское кино не показывают, а наши люди вынуждены смотреть все, что приходит из Голливуда, даже если это унизительно и обидно. Теперь понимаешь?
— Да, — неуверенно произнесла Элизабет. — Но я разговаривала с прокатчиками, они говорят, что им нужны громкие имена… и…
— Им все время что-нибудь нужно! — гневно перебил ее я. — Слышал не раз. Когда мы посылаем им картину, она должна пройти отбор: там сто фильмов на одно место. Вот и нам стоило бы так фильтровать мусор, который они на нас сваливают. Конечно, Лео Блатт тут ни при чем.
— Только ты почему-то считаешь его невыносимым. Напрасно. Он и впрямь похож на тявкающую собачку, зато он щедрый и добрый, жизнерадостный и смешной. А скольким людям он помог!
— Знаю, знаю, — простонал я. — Будь он отъявленным мерзавцем, все было бы проще. Но он хороший человек. Даже не тщеславный, во многом скромный. Однако чувствуется в нем некое коллективное тщеславие, которое я считаю современным проклятием Америки, — сознание абсолютного превосходства над остальным миром. Викторианская Англия была такой же. Из-за этого даже порядочные люди кажутся бесчувственными нахалами.
— Они хотя бы живые, — резко возразила Элизабет. — А половина здешних постояльцев уже умерли!
С этим я не мог поспорить. Я и сам так думал. Но что-то ведь надо было ответить.
— Это не англичане. Ты прямо как те американки, что кроме «Ритц», Беркли-сквер и «Клэриджес» в Лондоне ничего не видели, однако с удовольствием пишут статьи о британской демократии.
— Давай выпьем кофе.
Я пошел за ней в бар. За окном стоял
ослепительно яркий ветреный день, иногда хлещущий дождем — весной на юго-западе Англии такая погода не редкость. На улицу совсем не хотелось. Пока Лиз не успела предложить мне прогуляться (ей явно не сиделось на месте), я сказал, что хочу немного отдохнуть, а потом до самого ужина буду работать.— Возможно, к тому времени я найду в себе силы встретиться с Лео Блаттом.
— Знаешь, Грег, — тихо проговорила Элизабет. — Мы ведь спорили не о Блатте, Голливуде, Америке и Британии, вовсе нет. Мы просто ссорились.
— Ты очень проницательна, Лиз, — сказал я, действительно имея это в виду. Раньше я не замечал за ней такой проницательности и тонкого внутреннего чутья.
— Это на нас не похоже. Почему мы ссоримся?
Мне следовало ответить: «Из-за вчерашнего», но я промолчал. Сейчас не время для такого разговора. Мне стало ясно, что отныне мы — противники; не прежние друзья, но пока и не любовники, мы застряли на ничейной земле. Я знал, что это ненадолго: скоро мы начнем либо сближаться, либо отдаляться, а потом и вовсе избегать друг друга. Как бы то ни было, прежних отношений уже не вернуть. Как странно: долгие годы со мной ровным счетом ничего не происходило, а теперь я чуть ли не каждый час вынужден принимать решения, последствия которых могут быть самыми серьезными. И я догадывался, что в течение недели или около того моя жизнь резко изменится. Обо всем этом, конечно, я не мог сказать Элизабет.
— Прости меня, Лиз, — ответил я. — Я почти не спал, да еще вынужден был завтракать с Адонаем, хотя в это время суток предпочитаю одиночество. Завтра я исправлюсь, честно. По крайней мере сделаю все возможное. А сегодня в полвосьмого спущусь в бар. Но до тех пор не подпускай ко мне Лео Блатта, я должен работать.
И я действительно проработал пять часов подряд. Около половины восьмого мне позвонил Брент:
— Я только что беседовал с Георгом Адонаем. Он говорит, у тебя какой-то новый подход к сценам в гостинице.
— Не то чтобы новый подход, скорее захотел немного изменить атмосферу, — ответил я. — Мне никогда не нравился первоначальный замысел, я хотел придать ему цвета и жизни.
— Ладно, пробуй, только не тяни со сдачей сценария. Когда он будет готов?
— Четыре полноценных рабочих дня — и сценарий твой.
— Отлично! — воскликнул Брент тонким голоском.
— Да, но сегодня мне пришлось отвлечься, и завтра я хочу устроить себе выходной, а то глаз замыливается. Иными словами, четыре дня растянутся примерно на неделю. Разумеется, я сделаю все, чтобы не торчать тут дольше необходимого. Хочу наконец поесть и выпить там, где это делают продюсеры.
— Уже скоро, потерпи. Как дела у Элизабет?
— Мы за обедом немного поссорились… С ней все хорошо.
— Георг предупреждает, что она в тебя влюбилась…
— Ага, значит, он не выбросил этот вздор из головы, — с досадой сказал я. — Я-то думал, что разубедил его. — Тут я решил поскорей сменить тему: — Кстати, сегодня приезжает Лео Блатт.
Мой трюк сработал.
— Неужели? Мне говорили, что он спрашивал про Элизабет.
— Ну, он все-таки ее агент. А раньше был и моим.
— Послушай, Грегори, он ведь станет звать тебя обратно…
— Ему меня не уговорить. Возвращаться в Голливуд я не намерен. Но сейчас я должен с ним встретиться, так что пока!
В баре, набитом бесцветными посетителями, их не оказалось. Они сидели в углу вестибюля, где Блатт рассказывал напуганной до полусмерти официантке, как готовить нужный ему ромовый коктейль. Он выглядел точь-в-точь, как я его запомнил, по-прежнему носил костюм странного коричневого оттенка, кремовую рубашку и ярко-оранжевый галстук, по-прежнему производил впечатление человека на грани нервного срыва, который тридцать ночей подряд просидел на телефоне и не видел солнца, но все же был полон энергии, которой хватило бы на маленькую электростанцию. Говорил он фирменным простуженным голосом и одновременно делал еще тысячу дел: писал что-то в блокноте, звонил в колокольчик, передавал коктейли, угощал собеседников сигаретами, чиркал зажигалкой, вскакивал и снова садился — словом, человек-оркестр. Уверен, таким поведением Блатт уморил не одного руководителя студии: изможденные и лишенные сил, они принимали его условия, лишь бы от него избавиться.