При блеске дня

— Если почувствуешь, что внутри у тебя что-то бьется и донимает тебя днями и ночами напролет, брось все и попытайся это выпустить. Жизнь-то твоя, малый, так что не слушай никого и делай как знаешь. Ежели ты эту маету не выпустишь наружу, она тебе внутри все разворотит. А как выпустишь, так сразу оживешь — пусть на ужин будет один хлеб с подливкой. Это куда важнее, чем думают богатеи, от которых за версту несет деньгами. Они только и знают, что зарабатывать да тратить: покупают то одно, то другое, лишь бы живыми себя почувствовать. Но на самом деле они ни черта не видят, не слышат и не чувствуют. Они сами себя заточили в тюрьму, да не просто в тюрьму — в одиночную камеру!

— Про мистера Элингтона я бы так не сказал, — заметил я, догадываясь, что и Мервин о нем другого мнения. Мне захотелось узнать какого.

— О чем речь, он совсем не такой! Я говорю про больших людей, вроде моего прежнего босса — он теперь сэр Джозеф Рэбисон. Через два или три года после увольнения я встретил его в Лидсе. Он спросил, как мои дела. Ну, я и ответил, что поселился в домике у Бродстонской пустоши, пишу картины, живу на тридцать шиллингов в неделю. Он посмотрел на меня и говорит: «Раньше, когда ты с нами работал, тебе куда лучше жилось». А я ему: «Нет, не лучше. Такое счастье, как у меня, ты ни за какие деньги не купишь, даже если свое дело продашь». Он тогда очень удивился. Но Джон Элингтон совсем другой. Беда Джона в чем… он наш человек, который никогда не занимался тем, чем хотел. Может, потому что плохо хотел. Он из тех людей — я только пару таких знаю, — кто пытается и деньги заработать, и про свои увлечения не забыть. Все равно что по канату идти. Дурного в этом ничего нет, если равновесие умеешь держать. Но тяжело это — земли под собой не чуять. А если толкнет кто? Полетишь вниз и, чего доброго, шею свернешь. Джон молодец, и семья у него хорошая, но нынче он уже не тот, что прежде… Если в торговле дела пойдут еще хуже, не знаю, сколько он протянет. На твоем месте я бы не брал с него примера, малый…

Мы шли по фермерской земле — впереди ферм больше не было на несколько миль, — и я знал, что скоро мы выйдем на тропу, в конце которой через четверть мили будет развилка: по левой тропинке можно забраться на вершину утеса, а по правой — спуститься к лесу и ручью у подножия.

— Я небось уже говорил, — продолжал Мервин, когда мы покинули фермерскую землю, — но скажу еще раз. Коли тебе нравятся сестры Элингтон — и я пойму, если они все тебе одинаково любы, — выбирай младшую Бриджит. Хорошая девчурка, и характер у нее правильный. Порой, конечно, рычит, как тигрица, но ее избраннику повезет. Вот только даю десять к одному, что Бриджит выберет какого-нибудь олуха и наглеца. Она с ним и в огонь и в воду… Моя женушка тоже так думает, а уж она знает, о чем говорит, — сама такая. Кажись, вон они!

В тени двух низкорослых деревьев, справа от развилки, сидели Элингтоны: отец и мать семейства, Джоан, Ева и Бриджит. (У Дэвида началась аллергия, и он остался дома, к счастью, как потом выяснилось.) В золотых лучах солнца нам открылась очаровательная картина: на траве сидели девушки в летних платьях пастельных тонов — Джоан в голубом, Ева в розовом, Бриджит в желтом. Казалось, от них веет улыбчивой, домашней праздностью, легкостью и уютом 60-х, и у одной из девушек в руках непременно должен быть новый томик Теннисона.

— Попробуй-ка такое нарисуй, — услышал я бормотание Мервина. — Мосточки, пустоши — это прекрасно, а такая красота только душу вынимает, потому что ее не нарисуешь. — В следующий миг он заревел: — А вот и мы! Чем угостишь, Джон?

Ева, Бриджит и мистер Элингтон вскочили и поспешили к нам. Маленькая Лаура, вдруг застеснявшись, спряталась за меня, точно щенок, испугавшийся, что его не примут. Потом я увидел, как Ева замерла на месте и отвернулась, расстроенная почти до слез, что среди нас нет Бена. Пока мы все наперебой болтали, Джок подошел к Еве и отвел ее подальше от остальных, видимо, чтобы отдать письмо. И еще я заметил, что Джоан, раскладывая и нарезая еду, часто бросала взгляды в ее сторону. Бриджит взяла на себя Лауру, и через пару минут они куда-то исчезли. Наконец угощения были готовы, и мы стали громко созывать всех к столу. Пришлось довольно долго ждать Джока, который вернулся вместе с заплаканной Евой. Некоторые воспоминания, скажем, как сестры Элингтон сидели в тени деревьев, поджидая нас, сохраняются в нашей памяти в мельчайших подробностях; другие же, не менее, а то и более важные, попросту исчезают. Как ни пытался, я не смог воссоздать в памяти тот обед на природе. Он не запомнился мне ни единым словом, ни единым взглядом. По-видимому, он продолжался довольно долго, потому что разбрелись в разные стороны мы уже в середине дня — огромного, сонного, набрякшего тяжелым солнцем. Мервины, а также мистер и миссис Элингтон устали и решили еще немного посидеть в тени, разрешив остальным гулять где захочется. Бриджит предложила Лауре поплескаться в ручье, и я пошел с ними. Когда мы уходили, я услышал краем уха, как Ева просит Джока подняться с нею на вершину утеса. Джоан резко заявила, что тоже пойдет. Итак, их компания пошла по левой тропинке наверх, а мы с Бриджит и Лаурой стали спускаться по довольно крутой тропе, вьющейся меж скал, направо — к лесу и мерцающей воде.

Полчаса или около того мы плескались в ручье, пока нам с Бриджит это не надоело, а затем уселись на замшелый камень и болтали. Лаура побрела вверх по ручью, к самому подножию утеса, и скоро скрылась из виду. Сонные чары витали вокруг того места, где сидели мы с Бриджит: ручей журчал и переливался солнечными бликами у наших ног, над головами шелестело золотисто-зеленое кружево листвы, где-то сзади перекликались птицы. Бриджит, часто бывавшая со мной грубой и насмешливой, на сей раз была очень приветлива, проста и добра. Я понимал ее с полуслова, и это было чудесно. Мы говорили о музыке, потом о моих статьях, и каждый вмиг догадывался, что имеет в виду другой, волшебным образом преодолевая пропасти в нашей жаркой, но запинающейся юношеской беседе. Мы ни слова не сказали о своих чувствах, однако я сознавал, что люблю Бриджит, как никогда и никого больше не полюблю, и, возможно, скоро она тоже меня полюбит. Однако мы не были веселы и взбудоражены, как это свойственно влюбленным юношам и девушкам. И мы говорили о себе и о своих мечтах так, словно приглядывались друг к другу и прикидывали, какой могла бы быть наша совместная жизнь. Быть может, это иллюзия, но мне кажется, что в тот золотистый летний день за нашими сбивчивыми речами и многозначительными взглядами уже стояла печальная тень, как будто мы смутно догадывались, что прощаемся.

Нас прервал Джок:

— Я оставил Еву и Джоан на небольшом уступе у самой вершины утеса. Знаете где это? Пойдите, погрейтесь там на солнышке. А я тут остыну.

Бриджит подняла голову:

— Что случилось, Джок? Это из-за Евы?

Он кивнул:

— Я передал ей письмо от Бена. В нем он признается, что влюблен в другую…

— Мы даже знаем в кого, — презрительно сказала Бриджит. — Как он мог? Ева и… эта глупая паучиха! Фу…

— Для Евы это большой удар, — продолжал обеспокоенно Джок, — и ей сейчас очень плохо. А у Джоан скверное настроение…

— Она ревнует, потому что вы носитесь с Евой! — воскликнула Бриджит и тут же встала. — Джоан иногда бывает очень плохой. Меня даже жуть берет. Вы хотите, чтобы я поднялась к ним?

Она спустилась со скалы, на которой мы сидели, а потом обернулась и взглянула на меня. Больше она никогда так на меня не смотрела.

— Спасибо тебе большое за чудесный разговор, Грегори. Мне очень понравилось.

И она ушла — навсегда.

Джок отер лицо и медленно набил трубку.

— Я чувствовал себя неловко с ними, да и помощи от меня никакой. Только портил все. Им нужна Бриджит. По крайней мере Еве она точно нужна. Поэтому я и спустился. А где девочка… Лаура?

— Все еще купается в ручье. С ней все хорошо, но я на всякий случай ее крикну.

Лаура тут же откликнулась, и мы стали сонно курить трубки.

А потом день вздрогнул и раскололся. Со стороны утеса раздался крик — протяжный и резкий, рассекший пополам золотистую негу и полдюжины жизней. Мы с Джоком переглянулись и поспешили вверх по ручью, перепрыгивая через камни и продираясь сквозь папоротники. Там, где утес взмывал на двести футов вверх, стояла Лаура. Мы велели ей оставаться на месте, но я успел заметить, что ее лицо было похоже на белую маску с огромными глазами. Здесь, где деревья заканчивались, и у подножия громоздились лишь голые скалы, солнце палило нещадно. Все вокруг вдруг разом изменилось, стало жутким.

— Господи… смотри! — Джок тяжело дышал. — Вон там!

Смятая розовая материя выглядела так, словно на голых скалах распустились какие-то странные цветы. Мне показалось, что я заметил движение, но Ева уже умерла. Сперва я не понял, что Ева действительно мертва: она была по-прежнему прелестной, очень юной и словно застыла в каком-то глупом удивлении. Однако когда мы с Джоком подняли ее и положили на плоский камень, это была уже не Ева, а безжизненное тело. Золотая пушистая красавица сгинула, а мы смотрели на то, что от нее осталось. Было тихо, жарко, неподвижно и душно, меня замутило. А потом с вершины утеса донеслись крики, и все ожило. Следующие шестьдесят минут вокруг царил хаос. И вытащила меня из него маленькая Лаура. Девочка испытала страшный шок: она не плакала, только молчала и смотрела вокруг невидящими глазами. Мистер Мервин сказал, что мне лучше отвезти ее домой. Поэтому в самый страшный час, когда миссис Элингтон и Джоан обессиленно сидели в траве, а Бриджит и ее отец, осунувшиеся и с поджатыми губами, были на грани срыва, мы с Лаурой молча шагали по полям к вокзалу. Нам пришлось ждать поезда — одинокие карлики посреди огромного розового дня, клонившегося к закату. Внезапно девочка захныкала без слез и прижалась ко мне; я крепко ее обнял. Прибыл поезд, мы сели в угол вагона, и я пытался разговорить Лауру, спрашивал про школу и дом. Раз или два, нервно сглатывая и волнуясь, девочка как будто хотела в чем-то признаться, но я, считая, что поступаю мудро (потом-то я сокрушался, что не дал ей сказать), всякий раз вмешивался и переводил ее внимание на что-нибудь другое. Поля за окном были все так же ослепительны, цветущий боярышник все так же роскошен; серые известняковые кряжи розовели в солнечных лучах позднего дня; мы с Лаурой сидели под стеклянным колпаком ужаса и горя. Ехали очень долго, целую вечность. А потом, когда мы угрюмо брели по Бригг-Террас, бедная Лаура остановилась, стиснула мою ладонь и повернула ко мне лицо, по которому наконец побежали слезы. Она забыла на утесе свой рюкзачок.

Я понял, что не хочу вспоминать подробности следствия: сопоставив все путаные показания, следователи установили, что Ева Элингтон скончалась в результате несчастного случая, сорвавшись с уступа на вершине Пикли-Скар. Не помню я и черного ужаса похорон, не имеющих никакого отношения к нежной золотой красавице, которая отныне жила только в моей памяти и навсегда осталась в томном солнечном полдне. На следующий день после похорон в контору передали сообщение, что мистер Элингтон слег. За главных остались Крокстон и Никси — они явно были очень довольны, хотя открыто не торжествовали. Я хотел демонстративно уйти и обсудил это с дядей Майлсом, но в итоге остался, не потому что в конторе ко мне хорошо относились, а потому что чувствовал: скоро все закончится, и жесты более не имеют значения. (В Сараево уже убили австрийского эрцгерцога, но я не знал, какие роковые перемены повлечет за собой это событие.) Итак, я остался. Работы, к счастью, почти не было — летом в делах наступало затишье, и те солнечные июньские и июльские дни были странно пустыми.