При дворе Тишайшего

 Дубнов снова закрестился, шепча молитвы, и потянул за полу Леона.

 — Уйдем, ну ее! Еще его вызовет!..

 — Постой, пусть же она скажет, — шепнул ему Леон.

 — Нет, не отдаст! — громко произнесла ворожея. — Потому что боярин очень гневен и нож тот пребогатеющий.

 — Значит, силой надо добывать свое добро? — с горечью спросил Леон. — А ты мне скажешь, куда он его схоронил?

 — Скажу, — неохотно ответила ворожея. — Приходи недель этак через пяток! А тебе что, боярин молодой? — ласково обратилась она к царевичу.

 — Мне ничего. Я пришел с товарищем.

 — Дай ручку, погадаю, — попросила она, протянув к нему свою сухую, смуглую руку.

 Мальчик брезгливо отдернул свою.

 — На–ка, лучше мою посмотри, — предложил ей стрелец свою широкую ладонь.

 Ворожея взяла его руку с нескрываемым любопытством и стала внимательно разглядывать резко очерченные борозды и линии его ладони. В избе наступила глубокая тишина.

 — Ну что, скоро ты насмотришься? — спросил Дубнов, которым начало овладевать суеверное беспокойство.

 Ворожея вдруг насупилась, недружелюбным взором окинула молодого стрельца и с недовольным выражением лица отшвырнула от себя его руку.

 — Что ж так немилостиво? — усмехнулся Пров Степанович. — Иль плохи мои дела?

 — Лучше и желать нельзя, — неопределенно ответила ворожея.

 — Любит, значит, меня моя любушка?

 — А ты разве этого не знаешь? — холодно спросила Марфуша. — Как зовут твою любушку? — раздумчиво проговорила она.

 — Ох, чародейка–бабушка! — сорвав шапку с головы и ударив ею о стол, с грустью произнес стрелец. — Извела меня девка–то! Ни в вине, ни в разгуле красу ее невмоготу мне забыть! Хоть бы ты что дала, чтобы ее сердце приворожить ко мне!..

 — А что, не любит она тебя?

 — А кто же знает девичье сердце? Издевки надо мной, молодцом, творит; часом, думаешь — любит, а другим разом — хоть и глаз не кажи. Дай зелья какого–нибудь! — попросил Пров Степанович, и его добродушные глаза глядели так грустно и так умильно на ворожею, что она отвернулась и уже смягченным голосом проговорила:

 — Как зовут… зазнобу–то твою?

 — Татьяной.

 Ворожея дрогнула так, что котелок с зельем, который она держала в руках, свалился прямо на уголья и, разбившись, затушил огонь, еще слабо тлевший. Но затем она выпрямилась, грозная, негодующая, и глухим, как бы пророческим голосом проговорила:

 — Ступай, молодец!.. Забудь Татьяну… Не забудешь — худо тебе будет, ой как худо!

 Пров Степанович с удивлением и горестью посмотрел на ворожею.

 — Чего ты разгневалась так–то? Или жаль котелка стало? Так ведь я заплачу, если надо?

 — Не надобно мне твоих денег, — еще глуше произнесла Марфуша и оттолкнула деньги, предложенные ей стрельцом.

 — Как хочешь! Твое дело! А только чего серчаешь — и в толк не возьму. Прощенья просим! — небрежно кивнул стрелец головой и двинулся к дверям. — Пойдем, князь, всего наслушались, будет!

 Но Леон, по–видимому заинтересованный гаданьем ворожеи, попросил Марфушу погадать и ему в свою очередь.

 Марфуша, все такая же сумрачная, молча всмотрелась в руку грузина, через несколько секунд опустила ее и, с участием взглянув на молодого князя, произнесла:

 — Не видать тебе счастья… рано умрешь!

 — И на том спасибо! — весело усмехнулся Леон, лихо сверкнув глазами.

 — Экий красавец! — с сожалением проговорила ворожея. — Ты понаведайся ко мне, князь! Зайди как–нибудь попозднее.

 — Ну, погадай уж и мне! — решившись наконец, робко протянул ей свою руку царевич.

 — Славная у тебя рука, молодецкая! — погладив его руку, сказала ворожея. — И лицо, и осанка царские… а царем тебе, царевич, не бывать… Не сетуй на меня за это — язык мой вторит только знакам твоей руки… На ней так написано, не выдумала я.

 — Я и не сержусь на тебя, женщина, — важно произнес царевич, — дивлюсь я твоему искусству.

 — Ну, идем, что ли! — крикнул с порога стрелец. — Нечего слушать вздорные бабьи речи! Ведь это все одно, что за советом к пауку ходить! — крикнул Пров Степанович, обозленный предсказанием ворожеи.

 Она проводила его недружелюбным взглядом и проговорила вполголоса:

 — А Татьяны тебе не видать как своих ушей! Не видать тебе ее, голубчик, этому предсказанию можешь поверить, молодец!

 Леон и царевич последовали за своим товарищем.

 Марфуша потянула Леона за рукав шубы. Он отстал от своих спутников, задержался на минутку в сенцах, и она прошептала ему:

 — А ты зайди, князь, ко мне, авось что–либо и сделаю для твоего дела! Может, судьбу–мачеху и обойдем как–нибудь. Такому–то молодцу да счастья не видать — кому же тогда и видеть его? Неужто ж тому? — кивнула она на вышедшего уже Дубнова.

 — За что ты невзлюбила его? — тихо спросил ее Леон, удивленный участием к себе старой странной женщины.

 — Хочешь, покажу тебе Танюшу, его з_а_з_н_о_б_у? — насмешливо сделала она ударение на последнем слове. — Красавица, что и говорить!

 — К чему это мне? Не надо мне, не надо! — насмешливо проговорил Леон и пошел вон из избы, торопясь на зов царевича и окрики Прова Степановича.

 Ворожея злобно посмотрела ему вслед, но ее хмурое лицо скоро разгладилось, и на губах даже мелькнула улыбка надежды. И она заговорила, как бы желая успокоить себя:

 — Увидит Танюшу, тогда не скажет «не надо». Поди, еще раз запросится! Такому красавцу только и под стать, что моя Танюша, хоть полсвета обыщи и обегай. Он хоть и князь, а, верно, бедный; страна–то их, сказывают, пребеднющая, а Танюша богата, ой как богата!

 На этот раз она прервала свои мысли и глубоко задумалась.

XXI ВОСПОМИНАНИЯ ЦЫГАНКИ

 Не всегда Марфуша была мрачной, косматой, всеми презираемой «ведьмой». Когда–то она была хорошенькой, черноглазой девочкой, которую все дворовые люди в доме князя Хованского любили и баловали. Она жила с матерью в небольшом домике, окруженном садом, в двух маленьких горницах с крылечком и кухонькой; на окнах висели всегда чистые занавески, а летом появлялись в их домике и цветы, которые так любила цыганка Мара, Марфушина мать; стол в горнице был всегда покрыт белою холстиною, а спала Марфуша на мягкой перине рядом со страстно любившей ее матерью.

 Девочка не могла припомнить мать иначе как только лежащей либо в постели, либо на скамье. Какой–то тайный недуг снедал красавицу цыганку, вольную дочь степей, и она таяла от этого недуга день ото дня, как воск от горячего пламени. По целым дням лежала она с запрокинутой головой, а ее огромные черные глаза всегда так уныло, так безропотно направляли свои взоры в окно, в глубокую даль, с такой тоской следили за полетом ласточек, что каждому становилось невыносимо грустно смотреть, как увядал, как засыхал этот роскошный полевой цветок, схваченный жестокой рукой и сорванный ею в самую цветущую его пору.