Причастие

– Это который «Войну и мир» накатал?

– Да не-э. Другого. Знаешь, сколько их было, Толстых-то? Три или даже четыре. И все писатели.

– Ну! А я думал только тот, который «Войну и мир» накатал.

– Ты или в школе не учился?

– Как это! Семь классов и два коридора. Всё чин чинарём.

– Тогда понятно. Их в старших классах проходят. Дочь у меня учила. И мне эту самую книжку из библиотеки принесла.

– Этот тоже, что ль, пишет?

– Не-э, чита-ает.

– А говорят, пишет.

– На работе? Не-э, ни разу не видел. Читать читает, а чтобы писал, врать не буду, не видел.

– Погоди, выучится, он про тебя такое напишет, весь Союз узнает, с кем ты пожары тушил.

– Ну всё, хватит зубы скалить. Иди давай. Дай человеку поспать.

– А если пожар?

– Ты, что ли, подожжёшь?

– А что? И подожгу.

– Я те подожгу! Ишь какой поджигатель нашёлся!

– Да не подожгу, не бойся. А ты думал, подожгу, что ли? Не-э. Что я, дурак?

– Ну! Разве бы я дурака в пожарку впустил?

– Тогда, может, ещё забьём?

– Нет. Хватит. Завтра приходи.

– Ну, завтра так завтра.

И это всё, чем запомнился Павлу первый после новогодних праздников трудовой день, вернее сутки. На вторые сутки он вспомнил о рассказе. И, когда пошёл к родителям обедать, зашёл на обратном пути домой, нашёл рукопись, принёс в пожарку и засел в машине читать. В рассказе чувствовалось влияние Достоевского, на что и Николай Николаевич указывал, но было и своё, и это нечто даже по прошествии стольких лет разбередило.

7

Павел Тарасов

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

рассказ

Был самый промозглый, самый неуютный, самый отвратительный из всех осенних вечеров. Дождь, уныло сеявший всю ночь и весь день, только что перестал, но его водянистость до того пропитала всё вокруг, что даже воздух превратился во что-то осязаемое, холодное и липкое. На улицах ни души. Редко когда промелькнёт случайный прохожий, такой же неприкаянный, одинокий и сердитый, как и я. Иначе бы что его погнало на улицу в такую жуть? Разве довольные собой люди гуляют в такую непогоду?

Вы спросите, почему я сердитый?

Стало быть, есть причина. Да ещё какая! И сержусь я уже вторую неделю подряд. Беременную жену, друзей, родителей – всех вокруг взбаламутил, всем до печёночных колик или, как выражается мама, хуже горькой редьки надоел. И впредь надоедать намерен. И не успокоюсь, пока не узнаю всей правды. Разве можно, говорю им, жить, не зная правды? Но они, видите ли, не понимают. Вернее, не могут понять, чего я от них добиваюсь. Да разве я на французском выражаюсь? Впрочем, и по-французски я говорю неплохо. А вымуштровал не кто-нибудь, а сам Наполеон, как звали в нашей школе учителя французского языка. И принялся он за это дело с первого же урока, когда я на его французский вопрос, кто хочет выйти первым, тут же поднял руку и сказал: «же сюи», то есть «я». «Трэ бьен. Силь ву пле. Коман тапэль тю?» (Очень хорошо. Пожалуйста. Как тебя зовут?). «Мапэль Тарасов», – бодро ответил я. Он пристально глянул на мои пылавшие щёки. «Тю нэ маляд ра?» (Ты не болен?) «Нон», – в совершенном безумии ответил я. Он как бы в недоумении повёл наполеоновскими бровями: «Бье-эн». И, когда я без единой запинки ответил, выводя отметку в журнале, сказал: «Сэньк. Асэй ву» (Пять. Садись). И с этого дня между нами началось состязание. На каждом уроке он стал выводить меня первым к доске, хотя я уже, как и все, не подымал руки. И мне ничего не оставалось, как только зубрить, зубрить и зубрить. Через полгода из простой забавы всё это переросло в настоящее Бородинское сражение. На лице Наполеона уже и тени не было той насмешливой к глупенькому выскочке, которого он хотел осадить, сдержанной улыбки, а в глазах озорного огонька, как на первых порах. Раз от разу лицо его становилось всё невеселее, а в глазах даже появлялись отблески пожара сожженной им Москвы. Даже после того, как один дружок, редуты которого были сломлены таким же образом, посоветовал мне сказать (по-французски, разумеется), что у меня, мол, вчера разболелась голова, и я не смог подготовиться, и это было бы знаком полнейшей капитуляции, в отличие от презренного предателя, хоть он мне и другом был, и, разумеется, ещё Кутузова, я не мог оставить Москвы. Не сдали же её в последнюю войну наши деды, и мой в том числе. И в этом мне виделся не только массовый героизм, но и очевидный прогресс, в который я свято верил. И, как панфиловцы, решил: умру, а не отдам Москвы. И не отдал. В результате чего не только прекрасно изъясняюсь, но и свободно читаю по-французски. Но это, так сказать, к слову…

Итак, о чём я? Ну да, об истине! Не знаю кому как, но мне уже не надо задавать вопросов типа: «Что есть истина?», когда она несколько дней назад воочию встала перед моими глазами. Вы спросите, что я имею в виду? Затем и пишу. А чтобы понятней было и между нами не осталось никаких вопросов, расскажу всё от начала до конца, хотя меня и подмывает в первую очередь написать о том, что именно в тот вечер увидел. И всё-таки обмолвлюсь: никому и никогда не пожелал бы я видеть что-либо подобное…

Но к делу… Я вот всё говорю к делу, а сам топчусь на месте, как привязанная на колу коза. Однако же и совсем обойтись без предварительных объяснений невозможно.

Во-первых, кто я такой. Отвечаю. Человек. Мало? А по-моему, этим уже много сказано. Не был бы я человеком, разве стал задаваться вопросом: «Что есть истина»? Тем более когда никто вокруг о наличии или отсутствии её даже не подозревает. Более того, заикнувшегося о ней сразу начинают как бы в чём-то аномальном подозревать. Поэтому заявляю наперёд: о религии ни слова. О какой религии может идти речь, когда верующие, как сами об этом заявляют, американцы целые две атомные бомбы на Хиросиму сбросили? Ну, и какая религия такое позволяет? А коли нет, и разговоры о ней прекращаю и буду говорить только от себя и всё что захочу. Вы спросите, чего, собственно, я добиваюсь? Про истину, дескать, мы уже слышали, а поконкретнее… К тому и веду. А говорю, как умею, поэтому, если хотите узнать, терпите.

Нет, я вовсе не философ, а простой пожарник, а в свободное от работы время музыкант. Второй год играю в вокально-инструментальном ансамбле на электрооргане и пою. Танцы, свадьбы, концерты, праздники. Всего нас, как и битлов, четверо. А увлекаться этим мы стали ещё со школы, только нотную грамоту и технику игры осваивали в разных инстанциях. Мы с Димкой музыкальные школы окончили, я – по классу аккордеона, он – баяна, только в ансамбле ему пришлось за ударную установку сесть. Колька с Олежкой (бас-гитара и ритм-гитара) были самоучками, но не такими, каких пруд пруди, а с самостоятельным освоением нотной грамоты и необходимой для приличного музыканта техники игры.

К чему это говорю? Да потому что всё это имеет прямое отношение к случившемуся со всеми нами, а не с одним Димкой, как считают наши глупые, как и все женщины мира, жёны, и все в нашем посёлке – тоже не очень умные. Но мы-то (во всяком случае, я) уж точно знаем, что так или иначе, а принимали во всей этой истории самое непосредственное участие.

Нотабене. Так в записных тетрадях выражается мой кумир. Не в музыке, разумеется, а в литературе, поскольку я ещё и этим увлекаюсь – статейки в местные газеты с девятого класса пописываю.

И если по-писательски, то надо бы с описания клуба начать, в котором, кстати, всё и произошло. По архитектуре, собственно, ничего особенного – обыкновенный каменный, оштукатуренный, побелённый клуб с лепным союзным гербом на фасаде, под высоким коньком крыши, зато в отличие от допотопных деревенских имел просторный вестибюль, кабинет директора, костюмерную, гримёрную, вместительный кинозал, отдельный танцевальный зал, раздевалку, артистическую, библиотеку, комнату для кружков, используемую для занятий вечерней школы, цивильные туалеты.

К клубу, как я уже сказал, имел прямое отношение, всё свободное от работы время пропадая на репетициях. Моя половина отставать от меня не собиралась и, несмотря на беременность, вместе с другими природными дарованиями драла глотку в народном хоре. Мы над их репертуаром потешались, они – над нашим. Для сравнения.

Они:

Не вдали, не вблизи Я не знаю земли Лучше той, что меня растила. Синих рек рукава, В небе синь-синева, И светла от берёз Россия.