Приемные дети войны

Грималовский вытер платком вспотевший лоб, беспомощно обозрел медицинскую клетку, именуемую палатой. "Что сказать?! Правды не знаешь толком и сам. А врач все: "Крепись, брат, крепись"".

— Что смолк? Встрече не рад? — прервал друг его размышления.

— Рад-радешенек, — горько выдохнул он. — Но посуди сам, куда как приятнее встретиться в воздухе. А сейчас, видишь… Скоро операция, а я и понятия не имею…

— Димка, не мучай себя понапрасну. Выправят тебе руку. Будет как новая. Врачи — люди верные. Вспомни, как тогда экипажем кочевали по госпиталям.

Подняли же нас. А ты и тогда опасался, что ногу ампутируют. Обошлось. И теперь нужно надеяться на лучшее. Без надежды жизнь не в жизнь!

Лобозов раскладывал на тумбочке доставленные дары: шоколад, фрукты, консервы, с деланым весельем приговаривая: "Поправляйся, дружок". Но бегающие глаза, торопливые движения выдавали его с головой. Похоже, он пытался скрыть от штурмана какую-то тайну.

— Темнишь, брат. Выкладывай все начистоту, — начал Грималовский, вновь стирая проступающий пот. — Что за известие принес? Твои бисовые глаза не соврут — что-то хочешь, да боишься сказать.

— Не надо, Дима. Не пытай зря. Ничего особенного.

— А все-таки. Растревожил душу.

— Понимаешь… — в нерешительной задумчивости начал Лобозов. — Не знаю, как и сказать. Навел я кое-какие справки. Понимаешь, нельзя было летчику идти в этот полет, не мог он вести самолет в ночных условиях. Говорят, у него была куриная слепота… А предупредить об этом стеснялся. Вот и достеснялся! Себя угробил и вас чуть рядом с собой не положил…

— Откуда тебе это известно, о слепоте? — пресекающимся от волнения голосом спросил Грималовский, неожиданно вспоминая: "Вот почему он так робко выруливал на взлетную полосу".

— Поговаривают, — Лобозов пожал плечами. — Ты уж меня извини, но просто злость берет. Какого рожна, зачем тебе нужно было лететь с ним? Я — твой летчик! Я — а не он! Запомни — я! Дикая нелепость…

— Так сложилась обстановка. Его штурмана не оказалось на месте.

— Не оказалось! Не оказалось! — Лобозов бухнул с досады кулаком по тумбочке, разметая яблоки.

— Спасибо за гостинец, — сказала появившаяся в палате медсестра, подняв откатившееся яблоко. — Но буянить в палате тяжелобольных не стоит.

— О, какая сердитая сестричка… — буркнул летчик и, смутившись, добавил: — Мне пора. Скоро лететь. Жди. Будет возможность, заявлюсь снова.

Глава III

Это было где-то в середине августа 1941 года, в тяжкие дни отступления. Люди забывали о сне и отдыхе. Едва самолеты, прибывшие с задания, приземлялись на аэродромах, оружейники вновь подвешивали бомбы, заправляли в пулеметы патронные ленты, а летчики торопливо черпали из котелков обжигающую кашу и, который уже раз за день, снова готовились к старту.

Дни летели стремительные и огневые. Экипаж Лобозова совершал вылет за вылетом. Комбинезоны летчиков пропахли порохом и потом.

Враг рвался к Одессе, всеми силами стараясь захватить ее, но город мужественно оборонялся. Гремели кровопролитные бои. Грималовский и его товарищи помогали героическим защитникам Одессы.

Еще не рассвело, а на взлетной полосе уже клокотала жизнь. Техники осматривали самолеты, оружейники сосредоточенно и осторожно прикрепляли к замкам держателей сигарообразные бомбы.

Но вот прозвучала команда: "От винтов!", — и сонную тишину смел рев моторов. Звено бомбардировщиков покинуло летное поле и взяло курс на село Фриденталь, что под Одессой, где, по данным разведки, размещались готовые к наступлению вражеские войска.

Набрав высоту, Лобозов, чтобы снять нервное напряжение, шутливо скомандовал:

— А теперь песню!

Грималовский поплотнее прижал ладонями шлемофон, догадываясь, что сейчас зазвучит его любимая мелодия.

Повезло им на стрелка-радиста. Варгасов оказался не только мастером своего дела, но и превосходным певцом. Его песни, душевные, с лирической грустинкой, были всегда желанны. И даже хрипотца ларингофона не могла лишить их выплескивающей через край взволнованности, и весь экипаж мысленно вторил им:

Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зеленый сад И нежный взгляд.

У Грималовского на какой-то миг защемило сердце. Вспомнилась родная деревушка Панчево, согбенный годами седоволосый старик возле раскидистой груши, всматривающийся в небо из-под козырька ладони и шепчущий сухими губами: "Сынку мой, сынку. Дэ ты литаешь?" От отца давно не было вестей. Да их и не могло быть — в родных местах хозяйничали враги.

— Хорошо поет парень. До слезы продирает, — вернул Грималовского к действительности Лобозов. — Настоящий артист!

— Такое исполнение, — добавил штурман, — достойно рецензии.

— Ваши аплодисменты переходят в авиацию, — откликнулся Толик.

— Хватит шутить, — перебил его летчик. — Следи за воздухом. Скоро Одесса. Цель близка.

С двухкилометровой высоты Одесса напоминала игрушечный макет: спичками выделялись заводские трубы, в порту застыли, будто на мертвом приколе, кораблики; свой вечный бег к воде вела ребристая Потемкинская лестница.

Под крылом самолета показалось село Фриденталь. Бомболюки "Пе-2" открыты. Небольшой поворот вправо — вражеские танки на прицеле.

— Получайте гостинцы!

Томительные мгновения ожидания. Пестрые вспышки разрывов охватили фашистские бронемашины. Долгий красочный фейерверк разразился в кустарнике, скрывающем танковую часть врага.

— А теперь слегка поутюжим их… — Лобозов повел звено "петляковых" к земле. На бреющем полете пронеслись бомбардировщики над головами гитлеровцев. Нити трассирующих пуль будто выткали кружева на автомашинах, повозках, бронетранспортерах. Впереди мелькнула машина с антеннами, плохо замаскированная зелеными ветками.

— Узел связи, — подсказал Грималовский.

— Сейчас достанем.

Но лобозовский пулемет смолк на самой торжественной ноте.

— Боекомплекту — амба. Поехали домой, — Лобозов потянул на себя штурвал, набирая высоту.

— Толик, песню.

Но радист отчего-то молчал, не реагируя на вызов.

— Варгасов, что с тобой? — хрипло крикнул Грималовский, боясь услышать в ответ лишь сухие потрескивания электрических разрядов.

— Я ранен…

— И молчал? — взорвался Лобозов.