Приговоренная замуж

– Конча-ай! – перебила Светлана. – Я мужиков, пришибленных из-за угла пыльным мешком, не люблю… Хочешь, сама за него выходи. Ты тоже еще не старая.

– Я уже вышла.

– Слушай, – вдруг оживилась Светлана, – ты же его не любила? Помнишь, сама мне про блондина рассказывала? Ну и как вот теперь? Полюбила, что ли?

Да, в долгу Светка оставаться не любила и ударила сейчас по самому больному. Что она может ей ответить, если и сама пока ничего не знает, чувства своего к Володе определить не умеет. Конечно, он славный, добрый, покладистый, разве можно такого не уважать? Но вот любить… Любить?.. Кто его знает. Того, блондина проклятого, она любила. Знает это точно…

– Привыкла к нему, – обмякла Нелли, и глаза у нее затуманились, – уважаю его… Уважаю, как старшего брата, – она всхлипнула, – даже сильнее, наверное, – всхлипнула еще раз и вдруг расплакалась, вжимаясь горячими щеками в ладони.

– Нелк, ты чего? – удивленная Светлана подсела к ней на диван, обняла за плечи и неожиданно для себя тоже всхлипнула. – А я, Нел, ой, дура я, дура, кажется, втюрилась в этого Медведкова, втюрилась – и все тут! По самые уши, Нел, как распоследняя дурочка…

– Да ты что! – испуганно выдохнула Нелли, мгновенно забывая и о своих слезах, и об их причине. – Све-етка, с ума сошла, что ли? Ведь он женаты-ый…

– Знаю, – мотала растрепанной головой Светка, – все знаю, а люблю его…

Последним рейсом на верхний склад с Володей увязался Васька Соломатин, до этого три дня гужевавший в поселке. Взъерошенный, с темными полукружьями под глазами и постоянно пересыхающими губами, от каждого толчка машины Васька страдальчески морщился и хватался за голову. Мятая-перемятая кроличья шапка то и дело падала ему на колени, обнажая лысую Васькину голову. Басов смотрел, смотрел на него и не выдержал:

– Эх, Васька, как же ты сам себя ухайдакал… Другой бы и врага пожалел, до такой страсти не стал доводить, а ты себя не жалеешь…

Васька молчал, с тоской поглядывая на пробегающие за окном ленивые таежные версты.

– Этак ты, ёшкин, опять под гусеницы трактора угодишь, – ворчал Володя. – Уж лучше сидел бы в поселке, пока не оклемаешься.

– Деньги кончились, – угрюмо ответил Васька. – Даже на похмелку не осталось, вот и маюсь… А у ваших поселковых зимою снега со двора не выпросишь – жлобы несчастные… Аванс тоже не дали, хотя у меня законных семьдесят пять рублей наработано.

Машина пошла на подъем, грузно переваливаясь из одной колеи в другую, двигатель натужно взревел, выбросив облако отработанных газов. Медленно поплыли навстречу обдерганные ветрами пихточки, цепко раскорячившиеся корнями по каменистой почве.

– Ну и правильно, что не дали, – сказал Басов. – На верхнем складе работать некому, а ты в поселке прохлаждаешься.

– Я до этого полтора месяца без выходных вкалывал – ни людей, ни зверей не видел. Хочешь, попробуй сам так повкалывать… Никто не хочет. Это одни только бичи, типа меня, могут жить в грязном вагончике, месяцами спать без простынь, три раза в день давиться перловым супом и взамен ничего не просить, а еще и кубометры выдавать… Из школьных учебников это тебе ничего не напоминает? А мне вот напоминает, и очень!

– Ишь ты, ожил, – улыбнулся Володя.

– С вами оживешь…

– Слушай, Вася, а ты о своей прошлой жизни не жалеешь?

Соломатин молчал, отвернувшись к окну.

– Вот ты корреспондентом в газете работал, семья у тебя, говорят, была, а значит и дом, и друзья, и родные там разные – и вот ты, ёшкин, ни о чем этом не жалеешь?

– Кончай, шеф, душу травить, – сердито буркнул Васька, – она и так у меня вконец отравленная… Жалел бы, – после паузы добавил он, – назад вернулся, а я не хочу.

– Почему, Вась?

– По кочану… Жена у меня скурвилась, понял! А тут на работе этой самой, корреспондентской, видишь одно, а писать надо другое… Надоела мне вся эта курвёзность – дома и на работе, до жути надоела… Вот и бросил. Надька в больницу приезжала, передачи возила, вернуться просила, а я как в ее сучьи глаза гляну – с души меня воротит! Я все ее передачи соседям раздавал…

– Это от водки всё, Вася, – твердо решил Володя. – Пил бы поменьше – и все было бы у тебя как у людей.

– Я за свою жизнь людей мало встречал. – Васька взял шапку с колен и утер ею взмокший лоб. – Все больше нелюди попадались…

– А это еще кто? – удивленно повернулся к нему Басов.

– Ну, не марсиане же… Наши, доморощенные сволочи! Среди них есть суки, как моя жена, есть иудушки, как мои бывшие друзья-приятели, есть сволочи двуличные, профессора кислых щей и облепиховых наук, лизоблюды, держиморды, как мой бывший редактор и его ближайшее начальство, что в райкомах окопались, акулы, так сказать, а вокруг них еще всякая разная хищная мразь… Хватает дерьма, Володька, на белом свете. Ты-то еще, извини, мал да глуп, как ананьин пуп, а я уже сорок лет прожил – насмотрелся…

– Ну а ты-то сам кто?

– Я? – Василий Соломатин задумался, словно и в самом деле в эти минуты определял себе цену. – Я лишний человек на этом свете, Володя. Родился, а никому не надобен… Не востребован временем. Это, знаешь, как до востребования на главпочте: письмо пришло, а его никто не забирает – не нужно, значит. Может быть, я рано родился, может быть – опоздал… Лишний – понял, шеф? Но – че-ло-век! – раздельно и твердо заключил Соломатин.

Про себя Володя спросить не решился, а тут еще и дорога пошла с перевала под крутой уклон и только успевай крутить баранку, чтобы вовремя вписаться в очередной поворот. Внизу показались занесенные снегом крыши вагончиков, в стороне, на раскряжевочной площадке, работал челюстной погрузчик. Слабый синий дымок вился над трубой котлопункта.

– Считай, Василий, приехали, – сказал Басов, у которого никак не шел из головы разговор с Соломатиным.

– Вижу, шеф, не слепой, – явно приободрился Васька. – Думал, не доберусь в этот раз… До-обрался. А тут я не пропаду, тут у меня, шеф, пара флаконов тройного припасена, в глухой заначке, понял…

– Ёшкин! Так-то жить, Васька, лучше вообще не жить. До одеколона уже докатился, куда дальше?

Василий промолчал и, лишь когда выбирался из кабины лесовоза, насмешливо ответил:

– Молод ты еще, Басов, молод… Подожди, жизнь не сегодня заканчивается, она еще и тебя обломает. Ты не думай, она не из одних вымпелов да почетных грамот состоит, у нее и оборотная сторона для каждого припасена… Так-то вот, шеф… – глаза у Соломатина блестели, нос был задорно привздернут, желтые гнилые зубы щерились в усмешке. – Не спеши, Володя, судить, спеши – понять… Пока!

А через час, когда загруженный кругляком лесовоз Басова уходил с верхнего склада, Васька Соломатин, приплясывая перед котлопунктом и ухарски поглядывая на дородную повариху тетю Машу, во все горло распевал:

Птицефабрика в селе

И еще две строятся.

А в деревне видят яйца,

Когда в бане моются…

III

Лето пришло дождливое, пасмурное, разлились реки и речушки, захлюпала вода под ногами даже на улицах поселка, а про сенокосные угодья, болота и мари – говорить нечего. Взойдешь на ближайшую сопку, глянешь окрест – море перед тобой. Доколь хватает взгляда – залита приамурская пойма, лишь кой-где торчат кусты шиповника и боярки, да волочит по большой воде разграбленный паводком мусор. Посверкивают, переливаются мелкие волны в холодных лучах лунного света. Тишина и покой над этим временным морем, где должно стоять в это время многочисленным стожкам душмяного июньского сена…