Прииск в тайге
Шрифт:
— Тогда как же ты это сделаешь?
— Мое дело. Собирайтесь, Григорий Андреич. Время идет.
Ссыльный одел пиджак, поверх него поношенный дубленый полушубок, рассовал по карманам кое-какие мелкие вещи. Скользнул взглядом по полке с книгами, по печи, где лежала бабка Феклиста и, подставив согнутую ладонь к бумажной трубке на лампе, дунул. Рыжий зверек подпрыгнул и исчез. Обгоревший конец фитиля засветился красной нитью. Все вышли из избы. На улицах Зареченска ни души. Мороз крепчал, забирался под одежду. У ворот Вагановых остановились.
— Я пойду, — тихо сказал Топорков. — Связь через Феню наладим.
Феня ждала Дунаева у крылечка. Провела его в сенцы, шепнула:
— Здесь подождите. Посмотрю, нет ли кого у нас.
Ссыльный молча кивнул. Оставшись один, подумал: правильно ли, что пришел к Вагановым. Следом за ним сюда может беда войти. Не лучше ли укрыться в другом месте. Но кому в голову придет искать его в доме зажиточного и набожного старателя? Притом дня через три он уйдет из Зареченска. Дверь скрипнула, и Феня позвала:
— Григорий Андреич, входите.
Девушка провела Дунаева через темную кухню в горницу и открыла боковую дверь. Засветила узорную лампу на высокой, толстого голубого стекла подставке. Встретилась глазами с гостем, оглядывавшим комнату, улыбнулась.
— Это моя комната, Григорий Андреич, сюда никто не придет, вы не беспокойтесь. Я сейчас чаю согрею.
— Не надо, Фенюшка, не хлопочи. Скажи-ка, есть ли другой выход отсюда? Вон там, как будто, еще дверь?
— Та дверь в соседнюю комнату. Когда гости случаются — в ней ночуют. Там есть выход в чуланчик, а по лестнице можно на чердак подняться. В той комнате вы и станете жить. Я сейчас печь затоплю, нахолодало за день-то.
В приисковой конторе жарко натоплены печи. Воздух как в бане, дышать нечем. Огонь лампы под железным абажуром, подвешенной к потолку, задыхался, лизал стекло, оставляя полосы копоти. За столом сидели управляющий Сартаков, урядник Чернышев, личный секретарь управляющего Вешкин и двое служащих «Компании». Посреди комнаты, широко расставив ноги стоял кузнец Матвей Суханов. Руки у парня скручены за спиной, вспухшее от побоев лицо покрыто синяками, из рассеченной верхней губы капала кровь. Сидящие за столом смотрели на Суханова с откровенной злобой. Улыбался один Сартаков. Помешивая серебряной ложечкой горячий чай в стакане, он ласково говорил:
— Где же ты взял эту бумажку, дружок? — тонкий палец управляющего, сверкая перстнем с крупным рубином, показал на смятую листовку, лежащую на столе. — Кто ее тебе дал?
Матвей молчал.
— Что не отвечаешь? Или говорить разучился? А давеча, сказывают, бойко языком-то молол… Расскажешь все — с миром отпущу, а станешь запираться — пеняй на себя.
Парень переступил с ноги на ногу и не ответил.
— В последний раз спрашиваю: где взял бумажку? — Евграф Емельянович поднялся. — Может, на улице подобрал? Или ее тебе в карман подсунули? А, может, кто из наших рабочих дал? Кто?
— На улице… подобрал. По ветру летела…
— Подобрал? А ты лучше припомни, лучше. Ну? — кулак Сартакова грохнул по столу. Подпрыгнула массивная медная чернильница, тонко звякнул стакан. — Знаешь, что за такие бумажки полагается?
— На улице подобрал, — упрямо повторил Матвей.
— На улице? — управляющий больше не скрывал охватившего его бешенства. — А вот сейчас иное запоешь, пакостник.
Двое дюжих служащих и урядник набросились
на Суханова, повалили на пол. На Матвее затрещала рубаха, он бился, кричал, кусал руки державших его людей. Те, ругаясь, придавили парня коленками, сорвали остатки рубахи. Чернышев поднял толстую — ременную плеть и вопросительно посмотрел на Сартакова.— Сыпь! — коротко сказал тот.
Со свистом рассекая воздух, плеть опустилась на спину кузнеца. Чернышев трудился на совесть.
— Стой! — Сартаков подошел к лежащему парню, поднял ему голову за волосы, заглянул в помутневшие глаза. — Теперь скажешь?
Суханов дернул головой, оставив клок волос в руке управляющего, и плюнул ему в лицо.
— Мерзавец! Насмерть запорю! И отвечать не буду!
Снова засвистела плеть. Евграф Емельянович отошел к столу, достал платок, вытер щеку и, брезгливо морщась, бросил платок в угол. Подбежал запыхавшийся урядник, сказал растерянно:
— Кажись, без памяти он, Евграф Емельянович.
— Прогуляйте его, опомнится.
Матвея поволокли на конторский двор. Лютый мороз прохватывал до костей. Суханов скоро пришел в себя, застонал.
— Вставай, сволочь, вставай. Мы те развяжем язык, смутьян.
Когда Суханова снова ввели в контору, Сартаков не обратил на него внимания, продолжая разговор со своим секретарем. Опять мелькала плеть в руке урядника, опять бился на полу Суханов. В полночь он начал было говорить, но вдруг дико засмеялся, упал на пол и забился в припадке. После этой ночи никто больше не видел Матвея Суханова.
Урядник торопился к бабке Феклисте. Осип Кондратьевич радовался: теперь-то ссыльный не увернется. Давно подбирался к Дунаеву, чуял — от него крамола пошла по Зареченску, но ловок ссыльный, ухватить его не просто. Чернышев остановился перед дверью избы, прислушался. Тишина. Заколотил сапогами в дверь. Никто не отозвался. Осип Кондратьевич рванул дверь, она легко поддалась, и это его озадачило. Он боязливо заглянул в темноту избы: а ну как ссыльный-то по башке чем-нибудь треснет…
— Пошли, — сказал казакам, столпившимся у двери, и ближнего подтолкнул через порог. — Чего робеешь? Иди, иди.
Выглядывая из-за спин казаков, крикнул:
— Есть кто живой?
Урядник чиркнул спичкой, зажег лампу, понес перед собой, заглядывая во все углы. Казаки шарили по избе, перетряхивали скудные пожитки Дунаева и Топоркова.
— Может, он в подполе хоронится? — сказал один из казаков, глядя на урядника.
— Слазай-ка туда.
Живо сдвинули доски, прикрывавшие квадратную дыру подпола, и грузный казак стал спускаться по шаткой лестнице. Осип Кондратьевич, став перед дырой на четвереньки, светил ему лампой. Казак задержался на последней ступеньке.
— Вроде бы и здесь никого. Картошка только в углу навалена да бочка стоит, с капустой, поди.
— Бери лампу да посмотри ладом, а картошку повороши.
Казак нехотя взял лампу, пошел, держа перед собой обнаженную шашку. Скоро голова его опять показалась в освещенном квадрате пола.
— Никого нет.
— Убежал, сволочь, — Чернышев не скрывал охватившей его злобы и, не зная, на ком ее сорвать, заорал на казака: — Чего стал? Вылазь!
На печи заохала, завозилась больная бабка. Урядник побежал туда, поднес лампу к лицу старухи, крикнул визгливо: