Прикладная метафизика

Слово впечатляло и убеждало. Ведь именно могущество воли заставляло карты выпадать нужным образом, а платки — менять цвет. С тех пор воля представлялась мне прежде всего как умелое противодействие естественному ходу вещей, даже когда я понял, что фокусники произносили всего лишь искаженное французское «voila!» («вот так!», «вуаля!»). Ясно ведь, что они имели в виду: «если такова моя воля, все равно будет вуаля».

Однако даже самый ловкий фокусник и самый бесстрашный авантюрист вскоре убеждаются, что наиболее важные карты выпадают не так, как велит воля, а так, как велит судьба. Воля подчиняет себе нехитрый иллюзион, дающий возможность заработать, порой она приносит ощущение всемогущества — но там, где речь идет о самом главном, воля всякий раз дает осечку. Против всесилия судьбы (рока) бессильны не только шулерские приемы, опирающиеся на ловкость рук и бодрость духа, но даже воля богов, которая тоже представляет собой некое высшее, олимпийское шулерство.

Если бы судьба не была защищена от воздействия воли, она никогда не получила бы своего имени; у нас просто не было бы нужды в этом термине. В работе с примечательным названием «Triebe und Triebschicksale» («Влечения и их судьбы») Фрейд пишет: «Некоторые женщины, выходя замуж, любят своего мужа как единственного на свете мужчину. Они хоронят его в полной безутешности, чтобы через несколько лет вновь похоронить следующего, столь же любимого и единственного мужа». Далее Фрейд, со свойственной ему отстраненностью, замечает: «Никто бы не решился утверждать, что их любовь является причиной смерти любимого. Но, кажется, именно в этом заключается смысл понятия „судьба"» [84] .

84

Freud S. Psychoanalyse. Ausgewalte Schriften. Leipzig, 1984. S. 240

В дальнейшем Фрейд возвращается и к этому примеру, и к определению судьбы, например, когда он исследует, что же лежит по ту сторону принципа наслаждения. Убедившись, что принцип реальности не содержит в себе ничего потустороннего наслаждению (эту мысль подробно развивает Лакан), Фрейд останавливается на идее навязчивого повторения, пробивающего себе дорогу, несмотря на длительность интервалов, заполненных обстоятельствами, благими намерениями и волей. Такое повторение предстает как слышимость основного мотива на фоне ежедневных и прижизненных мотиваций. Если элементарные мотивы — похоть, корысть, самосохранение, требования сверх-Я — сливаются в аккорды, то судьба есть неповторимое и неотменимое сочетание аккордов — в случае их действительной слышимости.

Таким образом «материалист» Фрейд (вот уж ирония судьбы) стал главным сторонником трактовки судьбы как особого типа предопределенности, очень похожего на античный рок. Воля, понимаемая как вмешательство сверх-Я в целостность поведения, способна устранять предопределенности более низкого ранга, вплоть до выбора объекта, который, с точки зрения Фрейда, предзадан фиксациями в бессознательном. Однако, когда речь идет о предопределенности, находящейся по ту сторону базисных влечений, стальная цепь воли лопается или обращается в самообман. В первом случае навязчивое повторение расстается с принципом наслаждения и принимает характер «демонического».

Во втором акт воли сталкивается с подменой объекта, странным образом утрачивая способность к различению, к сравнению с эталоном.

В отношении вожделения и его препятствий воля может говорить в повелительном наклонении. Она, конечно, далеко не всегда в наличии, но если она есть, то это ее дело — запретить или, наоборот, проложить кратчайший маршрут к объекту влечения, для чего у воли всегда найдутся свои резоны. Механизмы проекции и рационализации не так уж глубоко укрыты от самоотчета, при случае они достаточно плавно переходят в признания цинического разума.

Иное дело предопределенность, задаваемая судьбой: тут воля начисто утрачивает связь с рефлексией. Индивид не осознает, что как его устремления, так и избегания суть абсолютно одно и то же в ситуации рока. Известное выражение «судьба слепа» оказывается верным, но с некоторым уточнением: судьба ослепляет. Рок затуманивает оптику рефлексии и дезориентирует волю.

Очень важно уяснить разницу между роковым совпадением (или несовпадением) и конфликтами бессознательного. Запрещенные влечения Оно могут быть, в принципе, визуализированы, психоаналитическая процедура как раз и обещает такого рода присмотр. Успех вытеснения, правда, не гарантируется, нежелательные позывы могут прорваться в сновидения, а последствия первичной сцены — в невротическую симптоматику обыденной жизни. Но этим, возможно, дело и кончится. Что касается судьбы, то ее мотив прорывается в саму реальность, не оставляя порой камня на камне. Или, иными словами, непростой конфликт между вытесненным в Оно «содержанием» и актуальным Я проявляется как невроз; непримиримый конфликт между волей и судьбой являет себя как трагедия.

Получается, что Оно «не дотягивает» до уровня последней инстанции бессознательного. Хотя здесь, несомненно, размещается сфера скрытой предопределенности многих поступков, но лучи рефлексии (по крайней мере, самых проницательных ее представителей) все же проникают сюда. Зона полной слепоты находится глубже — там, где мойры плетут свою пряжу.

Существует множество высказываний общего характера, наподобие того, что натяжение нитей судьбы превращает мир в театр марионеток. Это то, что мы знаем не о себе. Пресловутое «роковое стечение обстоятельств» есть лишь модель судьбы, позволяющая взглянуть извне на нечто внутренне неотвратимое, не подвластное самоотчету.

В проявлениях невроза Я предстает пострадавшей стороной, и в упрек Я может быть поставлена разве что его слабость. В трагических проявлениях Я выступает собственным палачом, причем самореализация, задействующая максимальное напряжение воли, совпадает с саморазрушением. В коллизиях судьбы преступление и наказание слиты воедино, а практика наказания за не совершенное еще преступление — в порядке вещей. Трудно найти большую степень предопределенности (детерминированности), чем подобное наказание, если оно обосновано, но как раз это мы и называем роком. Жест психиатрии освобождает от ответственности, демонстрируя великодушие знания по отношению к неведению, перст судьбы выносит приговор там, где не в состоянии было бы помочь никакое знание. Безумие — это явка с повинной субъекта, который не в силах снести юрисдикцию судьбы, однако в сфере автономии рока явка с повинной не рассматривается как смягчающее обстоятельство.

В отличие от правового поля с его требованием прозрачности во имя итогового вердикта «виновен» или «не виновен», роковое поле предусматривает свой вариант оправдательного приговора, хотя и непоправимо запаздывающий. Приговор гласит: жизнь состоялась. Она осуществилась не только как твоя, прожитая случайным эмпирическим образом, но, прежде всего, как запоминаемая свыше, независимо от того, что мы понимаем под этой высшей инстанцией — Бога, историю или сам акт запоминаемости, меняющий впредь картографию индивидуального бессознательного. Цельность жизни, даруемая судьбой, не обретается никаким иным путем, и когда говорят, например, о «подарке судьбы», часто упускают из виду, что собственно судьба, само ее наличие, есть дар бытия, достающийся далеко не каждому. Именно это имел в виду Кьеркегор, описывая испытание Авраама, на это указывал и Фрейд, отмечая бессилие первичных позывов перед трансляцией завораживающего мотива, придающего цепочке поступков неотвратимо демонический характер.

Рассогласование между сферами воли и судьбы достигает уровня взаимной трансцендентности. Иными словами, дистанция столь велика, что свобода воли, утверждающая себя в непрерывном преодолении житейских трудностей и социальных обстоятельств, вообще не встречает прямого препятствия, распознаваемого в качестве судьбы (так бытие и мышление, два главных атрибута Спинозы, в своем бесконечном расширении никогда «не сталкиваются» друг с другом). Что вовсе не мешает судьбе посмеяться над решительно осуществленной свободой воли, которая ни на йоту не смогла расплести ни одного из сплетений-сопряжений, приготовленных мойрами.

Ирония судьбы упоминается нередко, но ею одной не исчерпывается свойственный судьбе своеобразный юмор. Пусть мойры предстанут в виде трех девиц, упоминаемых Пушкиным: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…» Сплетая судьбу для кого-либо из смертных, каждая из них произносит с детства знакомое нам заклинание:

«— Кабы я была царицей, — Говорит одна девица, — Я б на целый мир одна Наткала бы полотна».