Прикладная метафизика

Первичная аскеза — это самоограничение, выполненное по особым правилам: сжаться в направлении предстоящего нажима и тем самым уйти от столкновения с миром. Кто сможет обложить отшельника налогом на имущество? Или, например, выставить на посмешище киника? И карающая десница, и перст указующий разбиваются о твердыню аскезиса, вернее, проваливаются в пустоту, ибо объект их воздействия уже по ту сторону предназначенного ему шестка. Это правило опережающего смещения оказывается неким универсальным приемом, благодаря которому разум сохраняет автономию в мире и даже обретает первенство. Силу аскезы можно назвать самой дальнодействующей из сил; размах ее приложения удивительно широк: от самоограничения Божества в акте сотворения мира до технического описания соответствующей процедуры в восточных единоборствах. Здесь правило кин-до (сформулированное именно в даосских текстах) гласит: если ты потерял равновесие, ни в коем случае не стремись восстановить его в прежней точке — следует наклониться в направлении падения и обрести опору дальше того места, куда ты должен был упасть…

Или вот правило, знакомое каждому солдату: если хочешь избежать мучений, связанных с насильственным пробуждением (с необходимостью мгновенно вскакивать по команде «Подъем!»), нужно встать немного раньше, и тогда всеобщая суматоха тебя не коснется. Процедура аскезы входит и в рецепт экономического преуспеяния, если угодно, даже и в формулу протестантской этики как главное условие ее действенности: ограничивая себя больше, чем тебя ограничивает мир (или «суровая необходимость»), ты обретаешь автономию и способность опередить других — они падают еще на подходе к тому месту, где ты стоишь.

Аскезис предзадан как эффективнейший способ ускользаний от иодпадания миру. Для разума аскетический фактор играет такую же роль, какую играют климатические условия для жизни в целом. Сравним с Ницше: «Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью, с какой непреложностью всплывает аскетический священник почти во все времена; он не принадлежит к какой-нибудь отдельной расе; он преуспевает повсюду; он произрастает из всех сословий… прочитанная с какого-нибудь отдаленного созвездия… [формула] нашего земного существования соблазнила бы, пожалуй к выводу, что земля является, по сути, аскетической звездой» [82] , — но вслед за этим Ницше вновь начинает метать громы и молнии по поводу лицемерия «аскетических священников». Тут Чжуан-цзы мог бы заметить, что сокровища, похищенные Большим Вором, перестают, конечно, нам принадлежать, но все-таки не утрачивают своего блеска. Просто о способе хранения нужно было подумать заранее… Всякая сила, в том числе и спонтанная сила аскезы, требует правильного применения, точного расчета по месту и времени, ибо равнодействующая всегда складывается как параллелограмм сил. Есть большая разница — быть агентом-проводником действия или субъектом недеяния, непотопляемым поплавком в волнах онтологической и онтической превратности.

82

Там же.

В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым занятиям, стал наставником у царских сыновей, а склонный к воинскому делу — военачальником. Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели те же склонности. Однако вместо признания заслуг их поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэн обратился к Ши за разъяснениями и услышал в ответ следующее:

«Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет! Каждый, кто упустит случай, пропадет! Путь твоих сыновей был тот же, что и у моих, плоды же — иные. Просчет не в поступке, а в неудачном выборе времени. Ведь в мире не бывает законов всегда правильных, нет и всегда неправильных. То, что годилось прежде, ныне, возможно, следует отбросить; то, что нынче отбросили, позже, возможно, пригодится. Для того, что пригодно, что непригодно, нет неизменной истины. Нет твердой меры для того, как пользоваться удобным случаем, ловить момент, действовать по обстоятельствам. Это зависит от сообразительности» (106–107).

Под «сообразительностью» (перевод Л. В. Позднеевой) следует понимать скорость рефлексии или длину рефлексивного пробега, позволяющую не застревать в промежуточности, в навязчивости бессмысленного делания, а сразу занимать обратную сторону Луны, место совпадения с тенью.

В даосских книгах есть отрывок, специально посвященный технике аскезы (самоограничения). Учитель Лесной говорит Ле-цзы:

«— Если постигнешь, как держаться позади, можно будет говорить и о том, как сдерживать себя.

— Хочу услышать о том, как держаться позади, — ответил Ле-цзы.

— Обернись на свою тень и поймешь.

Ле-цзы обернулся и стал наблюдать за тенью: тело сгибалось, и тень сгибалась; тело выпрямлялось, и тень выпрямлялась. Изгибы и стройность исходили от тела, а не от тени. Сгибаться или выпрямляться зависит от других, а не от меня. Вот это и называется: держись позади, встанешь впереди» (102–103).

Самоограничение должно быть зрячим, продуманным и, если угодно, мгновенным; даосская аскеза имеет мало общего с длинной волей Ницше. «Тело длинное — тень длинная; тело короткое — тень короткая. Вслед за именем — отклик, вслед за телом — тень. Поэтому-то мудрые люди наблюдали за выходящим, чтобы узнать входящего, наблюдали за прошлым, чтобы узнать будущее» (102).

Традиционная европейская аскеза (аскетический идеал) осуществляется, невзирая ни на что, — именно поэтому она слепа, как инстинкт (Ницше вполне справедливо говорит в одном месте об «аскетическом инстинкте»).

Формы аскезы как бы приписаны к характерным острым углам бытия, и в этом смысле знакомое Европе опережающее дисциплинирование оказывается априорно-полезным приспособлением, вроде хитинового покрова у насекомых, который должен быть готов заранее и сразу. Бережливость кальвиниста, готовность к производственному инвестированию доходов у современного предпринимателя, привычка к исполнению суровых обетов у монаха — все это суть заранее натертые мозоли, ороговевшие желания. Однако именно поэтому они имеют смысл лишь в случае неизменности хода вещей. Стоит аскетической звезде чуть-чуть изменить свою орбиту, фиксированная поза аскета может стать воплощением беззащитности. Революция обессмысливает накопления (только Большой Вор порадуется, как надежно закрыт сундук). Отшельник ограничивает до предела свое внешнее, но его непомерно выпирающее внутреннее уязвимо для семян неверия: и вот библейский пророк, не дождавшись исполнения обетования, сравнивает Бога с «кимвалом бряцающим» и «водопадом шумящим». Аскет, не умеющий вести бой с тенью, иногда способен сдвинуть гору — но слишком часто непомерная тяжесть аскезы сокрушает его самого — или делает слишком уязвимым для внутреннего врага, для проникшего внутрь агента влияния.

Иное дело, например, Емеля — его аскеза совершенна: ничто не выпирает ни вовне, ни вовнутрь. Он, как ванька-встанька, реагирует на легкий нажим, всегда оказываясь в тени. И ясно, что перст указующий будет обращен на него в последнюю очередь. Один приносит пользу, другой приносит жертву, и ни тому ни другому это не приносит счастья. Счастье выпадает по своим собственным законам — оно сваливается на голову пребывающему в самой глубокой пустоте, и в этом, как мы увидим, есть некая высшая справедливость. Сила аскезы безусловно присутствует в фигуре недеяния. Даос как опытный стратег ведет бой с тенью, именно поэтому для отбрасывающего тень он уже недосягаем. Совершаемое параллельно с ходом вещей ситуативное самоограничение можно назвать мгновенной аскезой. Такая аскеза лишена статуарных поз и по своей структуре напоминает танец. Танцевальные движения затейливы и одновременно неуловимы: одним и тем же движением подгонять свое отстающее и уходить от чужого настигающего — при этом взгляд, брошенный на тебя извне, всегда застает неподвижность и умиротворенность. Пребывающий в недеянии не одерживает побед и не терпит поражений — он неизменно уклоняется от битв чужой войны, где воюющие берут друг друга измором.

Таким образом, увэй, будучи спонтанной силой, представляет собой еще и правильный треугольник основных сил causa sui или, лучше сказать, самовыправляемую триграмму «Дао дэ цзин». В силе недеяния векторизованы все спонтанные и производные составляющие: чистое знание, не определяемое предметом, а определяющее его, умение, не связанное с подручным и поэтому не позволяющее другим извлечь из себя пользу (мастерство-без-стрельбы, свобода-без-ответственности, не отвечающая на «зов», а тем более на окрик), сохранность бытия-в-возможности без выбранности и, наконец, аскеза без фиксации. Поскольку силы извлечены непосредственно из первоисточников, они согласованы без превратности, и это сопряжение компонентов образует искомую формулу долголетия. Мы имеем дело с первоначальным кристалликом пилюли бессмертия, на котором осаждаются линии жизни и линии судьбы и основывается все поздняя даосская рецептура.

Собственно, на этом можно было бы и закончить, признав смыслопостроение исчерпанным, однако в каждой из четырех сил causa sui есть и свой сверхсмысл — в частности, все они являются предметом ставки богов, закладом в божественном пари. Можно даже сказать, что наличие соответствующего мифа указывает на чистоту первоисточника — именно он и притягивает всевышний интерес.

Вот, например, плод, растущий на древе познания, своего рода предмет пари. Эта библейская история описывает спор о человеке — пожалуй, один из важнейших проигранных споров. Вопреки всем инструкциям, человек воспользовался знанием — и обрел силу, утратив благосклонность. С этого момента ссылка на неведение не может больше оправдать человека — обретенная самостоятельность лишает его богостоятельности, выбивает главную подпорку колыбели. Достаточно сложно определить эмоциональный спектр этого горнего интереса — больше всего отношение богов похоже на ревность. Во всяком случае, содержание любого мифа о первоисточнике силы causa sui сопряжено с вызовом — знание как результат кражи (Прометей), подслушивание, нарушение завета. Если вера, любовь, другие источники зависимости вознаграждаются, они суть некие инструменты спасения, то силы causa sui к спасению не имеют отношения, они, наоборот, способны подвести к краю гибели и опрокинуть за край.

Возьмем другое пари, где спор идет о свободе, а на карту поставлены ставки, признанные равновеликими: с одной стороны — плотина, перекрывающая тягу к свободе, с другой — гарантированное благополучие, полноправное гражданство в царстве, где правит принцип наслаждения. Обычно в сказке речь идет о красивой девушке, попадающей в роскошный дворец: согласно условиям потустороннего пари, она может делать все, что хочет, все предметы и средства ублажения к ее услугам, нельзя лишь одного — открывать маленькую невзрачную дверцу. «Откроешь ее — и все исчезнет», — предупреждают девушку, и она с легкостью соглашается блаженствовать на столь мягких условиях. Поставивший на ее благоразумие некоторое время торжествует, однако его партнер уверен в победе и спокойно ждет, он знает человека не как существо благоразумное, а как саморазумное существо. И поскольку сказка (равно как и миф) рассматривает предельный случай человеческого, финал предсказуем и неизбежен: пленница машины желаний вырывается из плена и совершает трансгрессию — она открывает дверцу. Мир благополучия рушится, но источник силы causa sui подтверждает свою неизымаемость, принцип самостоятельности-в-свободе проходит стендовые испытания.