Прикладная метафизика

Среди многочисленных мифов, предметом которых является сила аскезы, наиболее яркий — это миф об отшельнике Чьяване, имеющий ряд версий, как в Ведах, гак и в сборниках индийских сказок — «Сомадева», «Шукасаптати» и других. Миф содержит трансцендентное подтверждение аскетического вызова, напрямую доходящего до небес. Фабула такова.

Живущий в лесу отшельник Чьявана принимает решение совершить радикальный аскезис. Он удаляется в самое глухое место и встает на большой палец правой ноги. И стоит. Проходит полгода — Чьявана стоит неподвижно на большом пальце, воздев руки вверх и устремив взор к небу. Боги услышали вызов, но они пока спокойны. В силу бессмертия небожителям приходилось иметь дело со многими подвижниками, и пока еще ничто не нарушает их тишины. А вокруг неподвижно стоящего отшельника начинает расти муравейник, доходящий почти до пояса.

Проходит год — Чьявана все так же неподвижен, муравейник доходит уже до груди. Сила аскета нарастает, и от этой запредельной силы на всей Земле начинается вибрация. Брахманы всей Индии совершают жертвоприношение с просьбой избавить земные царства от неминуемой беды. Слегка обеспокоенные боги отправляют посланцев: пред лицом Чьяваны проносят несметные сокровища, невиданная в подлунном мире красавица танцует перед ним, принимая самые соблазнительные позы, аскету предлагают царскую власть и власть над всеми царями — но Чьявана непоколебимо стоит, устремив глаза к небу.

Проходит еще год, и край муравейника достает до подбородка. Круг земных дел нарушен. Жертвоприношения богам прекратились. К отшельнику нисходит сам Индра, предлагая ему бессмертие и божественный статус, но Чьявана даже не замечает царя богов.

И вот муравейник достигает уровня глаз. Жизнь повсюду замирает, солнце остановилось в зените. Боги в панике, они не знают, что делать, и Индра собирает совет, приглашая на него Брахму, Вишну и Шиву. Долго совещались боги, пока не приняли единственно возможное рещение. Наконец решение принято. Шива, разрушитель Вселенной, спешно подходит к краю пространства, чтобы набрать разбег, а затем разбегается и выбивает из-под ног Чьяваны земную твердь. Отшельник проваливается через все слои сущего в бесконечность небытия, ибо нигде нет опоры, способной его удержать. От грандиозного сотрясения на Земле остаются одни руины, погибает половина людей. Но уцелевшие радуются и возносят хвалу богам. Ибо Вселенная спасена.

Мы видим, что миф о страшной силе аскезиса воспроизводит структуру всех мифов такого рода. Субъект, овладевший источником спонтанной силы, тут же вводится в зону трансцендентного эксперимента: ему предъявляется искушение свыше, а сама ситуация тут же выходит из-под контроля богов, в связи с чем и появляется возможность заключения пари. Недеяние, будучи одной из сил causa sui, неоднократно становилось предметом спора о человеке. В даосских книгах есть много упоминаний о мудрецах, отвергающих предложение управлять Поднебесной. С позиций традиционного китайского мировоззрения подобный отказ вызывает не меньший шок, чем отказ Чьяваны от бессмертия. Но, конечно, самым радикальным мифом о недеянии является уже знакомая нам история «По щучьему велению» — обратимся к ней вновь. Мы отметили, что недеяние, которого придерживается Емеля, воистину совершенно. На уровне поступка нет ни малейшего зазора между ним и мудрецом, постигшим дао. Наряду с Темнеющим Оком, учителем Лесным и Молодым Драконом Емеля вполне мог бы войти в книгу Чжуан-цзы — скажем, как Лежащий-на-Печи.

И все же один вопрос требует прояснения: почему именно Емеля поймал щуку? Или, в более общей форме, почему дуракам всегда везет? Сказка при правильном ее понимании и дает самый вразумительный ответ.

В качестве объяснения напрашивается все то же странное предположение: а что, если боги играют в игру, испытывая потребность в смертельном риске? Или, например, бьются об заклад, как Яхве с сатаной по поводу Иова? Допустим, по ту сторону, в трансцендентном, происходит спор: устоит ли мир, если доверить всемогущество человеку? И вот Некто Поспоривший пристальным взором окидывает человечество: купцы, цари, работяги, воины отбрасываются один за другим — нетрудно представить, к чему приведет полное потворство их вожделениям. Сделавший трансцендентную ставку с фонарем среди бела дня ищет Человека. Критерий выбора прост: нужен тот, кому ничего не нужно или нужна самая малость… Скопом отпадают отшельники и праведники всех времен, несмотря на их длинную стальную волю, способную перебороть любые вожделения плоти. Самый величайший аскет, довольствующийся акридами в пустыне, стал бы смертельно опасен, получи он всемогущество: уж он-то не удовлетворился бы красной рубахой.

Круг поиска постепенно сужается и сходится в одну-единственную точку: дурак Емеля. Спасительный вариант, который легче всего мотивировать примерно так: человек, которому лень хотеть… Перебрав все добродетели в поисках правильного хода, Спорщик делает ставку на пофигизм — и выигрывает.

Дуракам выпадает удача, поскольку их выигрыш наименее опасен для мира. Такова, если угодно, первая истина недеяния — по аналогии с четырьмя благородными истинами Будды. Ясное и отчетливое понимание этой истины составляет важнейший вклад даосской мудрости в мировую философию. Именно даосами был безошибочно вычислен и теоретически аргументирован аттрактор удачи. Все прочие стратегии могут быть описаны в теории игр как игры с нулевой или отрицательной суммой выигрыша — только стратегия недеяния вознаграждается после подведения всех балансов.

Вот Емеля оказывается временным владельцем (арендатором) всемогущества, фактически ему передоверена функция Вишну, хранителя мира. Этим подарком Емеля распоряжается «по-дурацки», то есть ровно так же, как он всегда распоряжался своей жизнью.

Причина дара, доставшегося Емеле, и причина весьма своеобразного распоряжения этим даром — одна и та же. Жизнь в строгом соответствии с принципом ленивого триединства: лень делать, лень думать, лень хотеть. Эта истинно русская святая троица является единственным (во всяком случае единственно справедливым) аргументом в пользу богоизбранности России.

Допустим, мы распознали в дураке Емеле совершенномудрого даоса по имени Лежащий-на-Печи. Скорость рефлексии даоса не зависит от размера ставки: ему все равно, вычислять число «пи» или исчислять прогрессию воли. Поэтому Лежащий-на-Печи немедля принимается за дело.

Требование денег (сокровищ, богатства) отвергается сразу как ненужный промежуточный пункт для владеющего всемогуществом. Ясно, что сумма благ, приобретаемых при помощи денег, ограничена.

Вторым шагом рефлексии отбрасывается власть. Тебе поклоняются, перед тобой трепещут, однако легко сообразить, что предмет поклонения и трепета — твой волшебный инструмент. Ты здесь вовсе ни при чем.

Шаг третий — войти в управление Другим через программирование его наслаждения. Создать шедевр, которым бы все любовались, книгу, отменяющую все книги. Или стать самим основанием бытия Другого. Аргументы, достойные внимания, хотя и не безупречные. В Абсолютной Книге нет меня — раз ее может написать любой на моем месте. Быть основанием бытия? Кто же испытывает признательность к «бытию»? Не может вызвать любви и благодарности то, что слишком явно превышает человекоразмерность, разве что и эту любовь запрограммировать — но тогда какой в ней прок?

Впрочем, суть дела даже не в этом, что окончательно становится ясным на четвертом шаге рефлексии.

Устраняя дистанцию между желанием и исполнением, я теряю всякую надежду на счастье. Если сбывается все и сразу, пропадает траектория иллюминации возможного и невозможного — и счастью просто неоткуда взяться. Просчитав до этого места, совершенномудрый муж остается лежать на печи, продолжая соответствовать своему имени. Именно так и поступает Емеля, без всяких на то «оснований» (без всякого счета) — хотя кто его знает… Оба они безупречны: лишь вынужденные шелохнутся, лишь поневоле поднимутся.

Щука Емели и бабочка Чжуан-цзы суть два равномощных источника гармонии мира [83] . Конечно, тут любой европейский философ средней руки мог бы выдвинуть убийственный, по его мнению, аргумент: где сейчас Европа (и вообще Запад), а где Китай, эта родина недеяния (а заодно и Россия с ее ленивым триединством). Действительно, цитадель западной цивилизации построена на треугольнике сил causa sui, причем ближе всего к равнодействующей находится сила знания. Стрела дерзости направлена ввысь, и горизонты тайны открываются один за другим, уступая бесстрашию брошенного вызова. Кажется, трансцендентное пари уже заключено, и миф о нем находится в процессе саморассказывания. Субъект, которого Хайдеггер назвал Гештеллером, неколебимо стоит на своем, его длинная воля к перепричинению сущего воистину прочна. Тем временем вокруг ног стоящего нарастает груда мусора: одноразовые вещи, которые не успевают снашиваться, а иногда и потребляться (поскольку устаревают раньше), брошенные скорлупки природы, из которых извлечены ядрышки полезности, шелуха предрассудков и моральных заповедей, не прошедших проверку ratio…

83

Неслучайно, что одним из важнейших феноменов русской культурной жизни XX столетия, имеющих мировое значение, стал феномен митьков. Их «труды и дни» можно рассматривать как оригинальный вклад во всемирную философию. Во-первых, понятно, почему именно митьки оказались удачливыми: и водочку попили, и оттянулись, и прославились. Во-вторых, идея недеяния и не могла сформироваться на европейской почве ввиду ее полной несовместимости с протестантской этикой. Несомненно, что некоторые тексты В. Шинкарева («Максим и Федор», «Митьки») войдут в грядущую антологию пофигизма наряду с книгами Лао-цзы и Чжуан-цзы. Владимир Шинкарев совершенно справедливо отметил преемственность идеи, особенно принципа недеяния и пользы бесполезного — см. главу «Митьки и Чжуан-цзы» в его книге «Максим и Федор. Папуас из Гондураса» (СПб., 1996).