Приключения 1984

— А вы хитрее, чем я думал. — Генерал спокоен и благодушен.

Он с открытым любопытством разглядывает Захарова. Его взгляд затем перебегает на офицеров, и в глазах что-то вздрагивает, дескать, видали — каков!

В кубрике тесно. Офицеры стоят в проходах между койками. К тесноте Захаров привычен. Четырнадцать человек постоянных здешних жителей между столом и койками боком только и протискивались. Но сейчас особая теснота — и людей больше, и в полумраке они, вроде сцементированы между собой,

— Хитрости нет. — Захаров пожимает плечами. Он далек от генеральского благодушия, хотя до встречи с Лисовским такой разговор был бы по сердцу. Зловещий зрачок револьвера качается перед глазами, и стоит усилий, чтобы не видеть его, не думать. — Для спокойствия жизни.

— Вас больше, а нас меньше. Свяжете — и за борт! Лисовскому и оружие не помогло.

Звегинцев не понимает напряженной, внутренней взволнованности и непреклонности Захарова, но чувствует ее. Спокойно дремавшая на столе рука дрогнула: пальцы забарабанили боевой марш.

— Нет, генерал. Только уравняем силы. Кто захочет — к вам, нет — к нам. Приневоливать не будем.

— С оружием не просто, мы военные. — Играя, генерал выдвигает препятствие за препятствием на пути к соглашению.

— Будут у нас револьверы, и мы будем военными. — Не понравился такой тон Захарову. — Это не порода, а обстоятельства. Сделаем их одинаковыми для всех. — Он старается скрыть раздражение, и сейчас еще надеясь убедить генерала, как уже убедил во всеобщей необходимости окалывать пароход.

За сегодняшний день столько раз побывать под дулом! А когда-то и пальнет из него свинцовым комочком в сердце. На том и конец всем разговорам.

— Ты прав. Перед опасностью и смертью мы все равны, — вспоминая, где пароход, примиряется генерал.

А Захаров непримирим, уже сердясь, гнет свое:

— Перед жизнью — нет. И пока живы, должны сравняться!

Кто знает, как бы долго продолжалась беседа и до чего бы довела, если б не шум в коридоре, возбужденные голоса.

— В чем дело? — Генерал посмотрел на дверь, и офицеры раздвинулись, чтобы не мешать ему.

В кубрик быстро вошел Рекстин. В руках радиограмма. Молча протянул генералу. Тот медленно зашевелил губами, как малограмотный. Лицо вытянулось, нижняя челюсть отвисла, казалось, вот-вот отвалится. Швырнул радиограмму на стол.

Все взгляды в кубрике скрестились на сером листке бумаги. Что в нем? Что потрясло генерала? Замерли, боясь дыханием всколыхнуть напряженную тишину. У них одна судьба. Сообщение касается всех. Хотелось его узнать и прежде, чем о нем скажет капитан парохода или генерал, хотелось увидеть в радиограмме хоть строчку, хоть слово.

А генерал, швырнув ее, тут же и накрыл ладонью, как неосторожно вырвавшуюся из клетки птицу. Держа под рукой, выразительно взглянул на Рекстина. И обычно плотно сжатые губы рекстинского рта сомкнулись еще сильнее.

Снаружи доносились глухие удары, будто там били палками по соломе. Но вдруг удары стали затихать и вовсе смолкли.

Захаров, как и все, проследив за полетом радиограммы от руки генерала и как тот ее прихлопнул, догадался: недобрые вести, которые Рекстин не решился сообщить в открытую, не желает сообщить и генерал. Захаров попятился из кубрика. Никто не обратил на него внимания. А ему бы скорее к матросам, к товарищам на палубе! Вместе они сообразят, в чем деле.

Выскочил в белую темноту снежной ночи, услыхал голоса, долетавшие со стороны обогревалки:

— Восстание!

— Белые бегут!

Бросился на эти голоса. Неужели рабочее восстание, о котором говорилось в последний вечер в Архангельске, на конспиративной квартире, началось?!

После таких событий жизнь на пароходе должна измениться. Это понимал не только Захаров, а все матросы. Кто-то уже кричал: «Ура!»

Они в этот момент не знали еще об одной строчке в радиограмме: «Военным командованием «Канада» возвращена в Архангельск». Сообщение о восстании лишь объясняло эти действия военного командования.

«Соловей Будимирович» был брошен среди льдов, морозов и ветров на произвол судьбы.

Вторая историческая справка.

Капитан Рекстин в судовом журнале записал:

«Потушили котлы, остаток угля — 45 тонн... Для сохранения судна и людей отдан ряд приказов об экономии расходов провизии, топлива.

...Высланный из Архангельска ледокол «Канада» властями был возвращен обратно. С этого дня стало ясно, что судну «Соловей Будимирович» придется зимовать в Карском море».

В Архангельске же среди белых в эти дни царила паника. В уездах крестьяне громили воинские части. Северное правительство, державшееся лишь штыками, доживало последние часы. Единственное спасение — бегство морем. Но портовые рабочие отказывались грузить уголь на пароходы. Жизнь на причалах замерла.

Тут-то и пригодился ледокол «Козьма Минин». Командующий войсками со своим штабом перебрался на него задолго до назначенного времени эвакуации. Корабль до предела заполнили разные люди. В коридорах, в кочегарке на чемоданах и узлах сидели офицеры и их жены, члены правительства, дельцы, которым никак не хотелось встречаться с Красной Армией.

С фронта прибывали воинские части, но судов для них не было. Офицеры по льду бежали к «Козьме Минину», а принять их уже некуда.

Ледокол выбрал якоря. Экипажи «Канады» и «Сусанина» отказались покидать родной город. Матросы «Канады» навели орудия на «Козьму Минина», дали несколько выстрелов. С берега в ярости палили офицеры. Но ледокол, не имея равных по мощности, ушел за горизонт.

В полдень 21 февраля в Архангельск вошли регулярные части Красной Армии.

VI

День шел за днем. Люди на «Соловье Будимировиче» страдали и радовались, ненавидели и любили, ошибались и ждали спасения, а стихия несла пароход все дальше и дальше от Мурманска, от зарубежных стран, от тепла, света, сытой жизни.

Каждый обитатель парохода в эти дни определял свой курс и выбирал линию поведения. Каждая группировка решала свою судьбу по-своему. И в то же время их судьбы были тесно связаны, как корни деревьев в густом лесу.