Приключения 1984

— Такова реальность, — отсекал дальнейшее обсуждение Звегинцев.

— Союзники, — зашумели вокруг, — цивилизация... гуманизм... прогресс...

Молчали и хмурились только матросы. Ждали, что скажет Захаров. А он что, пророк? Офицеры поглядывают с тревогой.

— Что поделаешь, если кому-то и не нравится Англия?

— Погодите! — выкрикнул Захаров. Поднялся с места громоздкий, широкий, как утес над овальным столом и притихшими за ним людьми. — Вы с самого начала держали туда курс. Но дальше Мурманска не ушли бы, а теперь и подавно ничего не выйдет у вас.

И вновь тишина. Но теперь настороженная, злая. Звегинцев покраснел, руки на столе замерли, а пассажиры в штатском насторожились.

— Не надо торопиться, — заговорил Рекстин. — Обсуждать спокойно, трезво и без лишнего шума.

Захаров повернулся к дверям, возле которых стояли и сидели матросы, машинисты, камбузники, пассажиры — как будто пришли из обогревалки, в которой отдыхали во время околки льда. Только и разница, что тогда были измотаны работой, лица мокрые от пота, а сейчас бледные, обмороженные, и в глазах не усталость, а испуг затравленного зверя, не знающего, где спасение.

— Послушай, послушай, матросик, — приподнялся со стула человек купеческой внешности. — Какая нам разница, кто выручит? Русские, англичане или, скажем так, турки?

Молодой человек — представитель зарубежной фирмы — поддержал купца:

— Будем реалистами — нам может помочь только Запад. Так повернемся к нему лицом. Вы согласны, господа?

— Разумные речи, — одобрил Звегинцев.

У Захарова из-под ног уплывала почва. Она была прочнее даже тогда, когда с Сергунчиковым по льду пробирались к берегу. А сейчас закачалась, не удержаться. И Захаров испугался:

— Не дадим украсть наш пароход! Хватит, угнали в Англию самые мощные... Будь они в Архангельске, не сидели бы здесь. Давно бы были дома. Теперь и «Соловья» желаете спереть. Наводите тень на плетень. Государство стало у нас рабочее, крестьянское и солдатское. Мы, рабочие, и будем оберегать наше имущество.

— Вот и хозяева нашлись! Нам, господа, делать нечего. Решать будут они, — раздраженно засмеялся Звегинцев, и группа уже бывших офицеров сдвинулась возле него.

Они не посмели, как раньше, угрожать, но и не собирались без боя уступать свои права. Они лишь не решались нападать первыми.

— Братцы, смекайте их курс! Мы теперь, как на лезвии, можно скользнуть и на ту, и на эту сторону! — Правда крепила голос Захарова, и он звенел, как чистый металл. — Если за рубеж, жизнь как была под верхней палубой, так и будет. Перемены какие? Чужбина! Нам зорче глядеть, где наше правительство, и подаваться к тому берегу!

Странное дело — его горячие, от сердца слова не до всех доходили, даже до своих. Некоторые не смотрят в его сторону, отводят глаза: Сторжевский, за ним Метерс и еще матросы.

Для них же звенит голос Захарова:

— Пароход нашего Российского государства, законы-порядки и приказы нам выполнять российские. Если набрать морской воды, какая она? Такая ж, как все море. Если и отошли мы малой каплей от государства, все едино мы его капля.

— Это еще с какой стороны смотреть на Россию, — поднимаясь, начал Звегинцев. Бледность у него ползет со лба на дрожащие щеки, подбородок.

— Россия одна, всегда держалась на трудовом народе, жила им. Я так понимаю!

Они могли долго спорить, потому что у каждого была своя Россия. Слово одно, а виделось за ним разное.

— Прекращаем разговор, — поднялся рядом со Звегинцевым Рекстин. Они стояли несколько секунд. Один — высокий, худощавый, но плечистый, в морской форме, второй — погрузневший, с оплывшим морщинистым лицом. Звегинцев плюхнулся на стул, а Рекстин, опершись растопыренными пальцами о край стола, продолжал: — О нашем положении поставлен в известность Архангельск. Наше положение существенно отличается от шхуны Брусилова: мы имеем связь — где мы и что с нами, знают на материке. Но наше положение и близко с командой шхуны. Провизии надолго не хватит. Мука и сухари на исходе. Из двадцати тысяч банок молока и трех тонн сыра едва имеется половина.

— До августа дотянем? — прикидывает Ануфриев. — Лето приходит сюда не раньше. Только летом нам смогут доставить уголь.

— Какой август? — удивленно воскликнул Рекстин и, повернувшись к Ануфриеву, якобы только ему объясняя: — Хватило бы до июня.

— И чего? — лихо вмешался Захаров. — Опять-таки подводите к тому же: нужны ледоколы из Англии, чтобы до августа пришли. А наше мнение такое: потуже затянуть пояса, каждому просверлить еще по дырочке. Правильно говорю? — вновь обратился за поддержкой.

— Правильно, — вразнобой откликнулись несколько голосов.

— Будут строгие нормы. Будем смотреть, что скажете через неделю, через две недели, — согласился и не согласился Рекстин.

В глубине коридора раздался крик, топот ног. В салоне прислушались:

— Медведь! — донеслось снаружи.

За время дрейфа не видели ни зверя, ни птицу. А тут сам медведь, хозяин здешних мест. Жизнь идет. Каков же он, местный обитатель? Если он может существовать среди льдов, почему бы и людям не приспособиться, не продержаться еще несколько недель?

Практическую сторону дела представил только Ануфриев.

— Скорее! Оружие!

Выбежав на палубу, ослепли от света и захлебнулись свежим воздухом. Такой ясности и чистоты дня еще не было. Солнце висело над пароходом как прибитое, и под ним голубыми и бордовыми переливами зеркально сверкал снег. Возбужденно крича, показывали друг другу в сторону уходящих в белизну сугробов.

— Вон он! Улепетывает!

Такой крик мог напугать кого угодно, хоть дюжину медведей, привыкших к тишине полярных просторов, знающих только вой ветра да скрежет льда.

В последнее время, чтобы спуститься с парохода, трап не был нужен. Ледовое крошево поднялось до палубы, его забило, спрессовало снегом — отличная горка. Прорубили ступеньки — и лестница готова.

Несколько храбрецов, соскользнув на лед, побежали по медвежьему следу, размахивая руками, подбадривая друг друга озорными выкриками.

Появление медведя всколыхнуло в общем-то неподвижную, однообразную жизнь парохода. Ануфриев, щурясь от яркого света, объяснял стоявшим возле него офицерам: