Приключения четырех дервишей

На тринадцатую весну, как всегда, утром я пошел собирать цветы. Я прогуливался, собирая цветы, как вдруг на краю сада я увидел необычный цветок. Он был удивительных оттенков и такого необычного запаха, что подобного ему я еще не видел. Я присел и протянул руку, чтобы сорвать его, но он исчез. Я очень удивился и встал во весь рост, с пылающим от изумления сердцем вглядываясь в тот цветок. Цветок с каждой минутой все рос и рос. Я глядел на него, и мое сердце охватывало все большее волнение и возбуждение, и я зачарованно смотрел на него, не зная, что это такое. Вдруг сверху я услышал смех. Я поднял голову, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел в потолке сада брешь. Войлок лежал уже давно и его побило дождем и снегом, разъело солнцем, и он обветшал. К тому же вытянувшийся саженец кипариса прорвал кошму. Цветком, так меня поразившим, оказался солнечный луч, которого я никогда не видел. Тут я заметил в воздухе трон, который несли на плечах четыре человека, и смех слышался именно с него. Они опускались на землю. Я, не отрывая глаз, смотрел на них. Когда достигли земли, они опустили трон и встали в готовности в сторонке. На троне сидела красавица, сияние которой озарило сад.

Грациозней кипариса, брови — гнутое перо,

Лунолика, розощека, подбородок — серебро.

У нее глаза газели над бутонами ланит,

Озорней ночной метели, притягательный магнит.

Обаянием смущает, кровь в игре ее волны,

Смертоносные ресницы, кудри мускуса полны.

Косы-петли или бури извиванием змеи

Горло сердца захлестнули

Душу сердца оплели.

А дыхание эфира, к нам летящее во мгле —

Заместитель эликсира вечной жизни на земле.

Слаще сладкого набота рот — рубиновый ларец,

Стал он сахарной фисташкой в похищении сердец.

Черной родинкой-крупинкой в уголке горячих губ

Сберегает их от сглаза рута — строгий однолюб.

Ах, рубиновые губы — радость вешняя садов!

Улыбаются, сияют ровной нитью жемчугов!

Грудь — плита слоновой кости, гладко стелющийся хмель.

Гордому изгибу шеи стала данницей газель...

С полукороной из драгоценных камней на голове она гордо и величественно восседала на троне. Перед ней стояла цветная золоченая бутылка с вином и кубок из цельного куска рубина. Увидев меня, ошеломленного, она засмеялась, словно сказочный цветок, чем посыпала соль на мои раны, и ласково подозвала меня к себе. Я устремился к ней и поцеловал ножку ее трона. Красавица взяла меня за руку и усадила возле себя, наполнила бокал вином, выпила его, затем поднесла бокал вина мне и поцеловала меня в щеку. Затем кокетливо произнесла:

— Жаль, что нет среди людей постоянных и преданных. Иначе я полюбила бы тебя...

Я не смел даже дышать. Красавица выпила еще два бокала вина и поднесла мне. Я пришел в удивительное состояние, ощутил в себе необычайную силу, готов был пролить чашу своей жизни от радости и восторга и не владел собой. Были минуты, что начинал плакать, а она улыбалась и целовала меня в лицо. Вдруг в небе появились несколько человек из их породы и что-то сказали ей на своем языке. Красавица вспыхнула, еще раз поцеловала меня в щеку, ссадила с трона на землю и сказала:

— О мой дорогой друг! Я еще хотела побыть с тобой, но мир сей непостоянен...

Горечь разлуки возьму я на вечные дни,

Помня меня, мое сердце в себе сохрани.

Смотри, не забывай меня и не пей из чаши неверности. Я лишь сумел сказать:

— О святыня души и сердца! Где мне спрашивать тебя и у кого узнать место твоего обиталища?

Она ответила:

— Это не для тебя. Вторая встреча для нас невозможна, и человек не в силах найти нас...

Я сказал:

— Скажи же, из какого цветника ты цветок и из какого сада кипарис?

Ответила:

— Я — царевна пери! — и тут трон ее подняли в воздух, а я остался безумно влюбленный в нее. Во мне сохранилось лишь одно чувство — зрение, и оно было приковано вослед ей. Оставалась еще жизнь, но она тоже устремлялась за ней. Руки и ноги, ум и сознание, речь и слух отнялись.

Ум, сознанье и рассудок—всё за милой устремилось,

Руки двигаться не стали, сердце вмиг остановилось.

О дервиш! Как мне рассказать тебе, какими словами передать, в каком я был состоянии! Словно тело без души, взволнованный, смущенный, я упал во прах и стал обливаться горючими слезами.

Няня и учитель после долгих поисков нашли меня в таком плачевном виде. Сколько бы ни говорил учитель со мной, я в ответ не мог произнести ни слова. Но слезы — открыватели тайн — говорили сами по себе.

Учитель предположил, что, видимо, нашла на меня нечистая сила. Прочитал надо мной молитву и заклинание, но от этого мне не полегчало. Следующую ночь и день я провел так же. Видя, что меня не излечить от этой болезни, они потеряли надежду, и учитель пошел к моему отцу и рассказал ему о случившемся. Отец, услышав такое, поспешил в сад, увидел мое состояние, обнял меня и поцеловал в щеки. Сколько он ни говорил, ответа от меня не услышал. Наконец явились эмиры, везири, столпы государства, правители, ученые, табибы. Отец в крайнем волнении стал умолять, суетиться, обещать и сулить вознаграждение, угрожать, словом, делал все возможное и невозможное. Не сумев что-либо сделать, они повезли меня в город. С того момента, как увидел солнечный луч, я стал ежесекундно наблюдать и другие удивительные явления. Это приводило меня в еще большее изумление, я не переставал плакать и вздыхать, день и ночь проводил в грусти и отчаянии, изо дня на день становился все печальнее. Мудрецы и лекари пытались исцелить меня лекарствами и шербетом, улема^[32] и шейхи — молитвами и заклинаниями, талисманами. Но старания их были напрасными. Никто из них не мог разобраться и понять мое разбитое сердце и познать мои плачущие глаза. Я же ничего не мог им рассказать. Так прошли три года. Все это время отец пребывал в горе. Услышав, что в какой-то области есть лекарь или сведущий человек, любым путем привозил его к себе, просил и умолял изыскать средство и снадобье для исцеления моего страдающего сердца. После долгого лечения, видя, что нет никаких результатов, он впал в безысходное горе, отчаяние и безнадежность.

После трех с половиной лет в наш вилоят приехал один торговец, повидавший мир и большую часть своей жизни проведший в путешествиях. Он был известен всем и, придя к моему отцу, преподнес подарки. Отец спросил его, не знает ли он какого-нибудь искусного лекаря.

Он сказал:

— В Индии есть остров с прекрасным климатом. Его называют островом Исцелителя. Некий цыган развел на том острове сад и воздвиг вокруг него забор такой высоты, что он достигает небес. Никто не может войти в него. Один раз в год он занимается врачеванием. Слава о нем распространилась по всей Индии, Китаю и Хутану^[33] и другим странам и государствам. Каждого больного, которого бессильны излечить другие лекари, если люди имеют возможность, везут на тот остров к тому лекарю, даже если туда год пути. В знаменательный день, будь у цыгана сто, тысяча, десять тысяч человек больных, все ложатся рядами в его ожидании. Цыган, приняв утреннее купание, по одному осматривает больных и, не щупая пульса и не расспрашивая о самочувствии и болезни, написав рецепт, кладет его рядом со страждущим и идет дальше. Лечась по его рецепту, больной выздоравливает. Думаю, что если шахзаде послать туда, он найдет исцеление. Я смогу за шесть месяцев отвезти его туда.

Отец, обрадовавшись этой вести, отправил вместе с попутным караваном своего мудрого, опытного везиря с тем торговцем и ста слугами на остров к тому прославившемуся человеку.

Шесть месяцев мы плыли по морям, ехали по пустыням. Наконец добрались до места. На этом прекрасном острове сердца моего коснулось чувство радости и облегчения.

С хорошей вестью ты пришел, посланник от любимой,

Опять могу я жизнью жить большой, неутолимой.

Сказал себе я — возликуй, о пленник боли грустной,

Ночь горя кончилась, настал день для души ранимой.

Итак, я добрался до острова, и сердце мое возрадовалось и успокоилось. Но язык мой не осмеливался говорить, а из глаз все еще текли невольные слезы. На острове собралось почти пятьсот больных. Когда прошли двадцать дней, собравшиеся там люди стали радоваться. Они говорили: «Завтра наш праздник!» Всю ночь до утра больные ликовали, которых набралось уже две-три тысячи. Когда настало утро, всех больных, по обычаю, усадили по порядку на специально отведенном месте, а присматривающие за ними отошли в сторону. Прошли два часа, и тут калитка распахнулась и из сада вышел индийский мальчик с взъерошенными волосами, с кинжалом на поясе обнаженного тела и с пеналом под мышкой. Он прямиком направился к реке, омылся и, походив немного, важно направился к больным и, как говорил торговец, с правой стороны начал осматривать каждого, писать рецепт и, положив его у больного, шел дальше. Вот он подошел ко мне. Увидев меня, он задумался и, в противовес другим, раздумчиво и долго осматривал меня с ног до головы. Затем он взял меня за руку и сделал знак встать. Я встал. Он опять долго разглядывал меня, положил руку на мою голову и погрузился в размышление. А затем, не написав рецепта и не говоря ни слова, отошел от меня и занялся другими. Увидев это, везирь и его спутники огорчились и, потеряв надежду заполучить средство от моей болезни, заплакали, стали причитать и стенать. Когда лекарь закончил осмотр больных, опять подошел ко мне и, взяв за руку, повел в сад.