Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Ты что-то вдруг, mon cher, переменил свое мнение о француженках?
— Ну, врешь, у-урод, я не меняю своих мнений, может быть пьяный говорил другое… Знаете, messieurs, что теперь вся аристократия Франции перенимает тон и манеры у русских дам, приезжающих в Париж, ей-богу!
— Вот видишь, ты спорил, mon cher, со мною; положим, что грация принадлежит француженкам; но… ce je ne sais quoi [229] принадлежит именно русским дамам.
— А что ты думаешь, — сказал Чаров, — не следуй они глупой французской моде ходить в лоскутьях и не называй себя «дамами», тогда бы это je ne sais quoi объяснилось, ну, что
229
[229] Что-то непостижимое (франц.).
— Браво, браво, Чаров!..
Вошедший человек с письмом помешал расхохотаться как следует.
— От кого? — спросил Чаров.
— С городской почты.
— А!.. Что за черт… monsieur… Чья это незнакомая женская рука?… — Чаров пробежал письмо и вдруг, вскочив с места, крикнул: — Карету! одеваться!
— Куда ты взбеленился? — Нужно; дело, неотлагаемое дело.
— Да доиграй, братец, партию.
— Мечта! некогда!.. adieu, enfants de. la patrie, le jour de la gloire est arriv?! [230]
230
[230] «Прощайте, сыны отечества, день славы настал» (франц.) — первый стих марсельезы, в котором Чаров заменил лишь первое слово «идем» (allons) словом «прощайте» (adieu).
И Чаров, откуда взялась прыть, побежал в свою уборную, потому что и у него была уборная, которая годилась бы любой даме. Тут было трюмо, тут было все, все роды несессеров.
— Одеваться! — повторил он, бросясь на кушетку и читая следующие строки, писанные по-французски:
«Вы встретили меня у господина Далина как жертву несчастия и предлагали кров и покровительство. Я колебалась принять ваше предложение, потому что боялась ожить душою: мне хотелось быть где-нибудь погребенной заживо, не в столице, а в деревне. Предложение господина Туруцкого было сходнее с моим желанием. Но судьба послала мне новую беду. Старик влюбился в меня без памяти, предложил мне свою руку. Я чувствовала, что этому больному добряку нужна не жена, а заботливая нянька. Мысль, что я могу успокоить, усладить его старость нежными заботами, соблазнила меня, увлекла мое пылкое сердце, склонное к добру. Я решилась. Но когда пришла торжественная минута, во мне не стало сил посвятить жизнь на то, чтоб лелеять и баюкать труп. Я заболела. И теперь не знаю, что делать. Выведите меня из этого ужасного положения; приезжайте ко мне сейчас же по получении записки, мне необходимо с вами говорить… При первой встрече с вами я оценила вас…
— Эрнестина! Ах, какое имя! Эй! — крикнул Чаров.
— Чего изволите? — спросил вошедший камердинер.
— И я так худо понял ее!.. Ну, что ж, одеваться-то!
— Что изволите надеть?
— Ска-а-тина! карету скорей!..
— Карету подали-с.
— Шляпу!
— А одеваться-то-с?
— Пьфу, урод! Ничего не скажет! Давай.
Чаров, как ошалелый, торопясь влезть скорее в платье, то попадал не туда ногою, то рукою, разорвал несколько пар жилетов и фраков и, наконец, схватил шляпу и поскакал.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Часть десятая
I
Так
вот, брат, Борис Игнатьич, какой казус!— Да, вот оно; поди-ко-сь, разбирай!
— Да!
— О-хо-хо!
— Ну, а он-то что?
— Он-то? постоял-постоял, да и пошел; а теперь и валандайся с ним.
— Ах ты, господи!.. Ну, а она-то что?
— А ей-то что? она ничего.
— Э, чу! — звонит барин.
— Слышу…
— Ступай!
— Так, брат, надоело ступать, что и не приведи господи… Что, кажется, за служба: «Эй! Борис!..» — «Что прикажете, ваше превосходительство?» — «Ну, что, как?» — «Да ничего, слава богу». А потом опять: «Эй, Борис! Ну, как, что?…» Вот-те и вся недолга. А поди-ко, вскочи с места раз сто в день, да столько же в ночь, да помайся маятником, так и узнаешь, как укатали бурку крутые сивки… пьфу! как укатали горку… Ну! замолола!.. Чего изволите?
— Что, как здоровье Эрнестины… Петровны?
— Я вам сейчас изволил докладывать… Ох, бишь, ваше превосходительство изволили спрашивать.
— Что спрашивать?
— Да о здоровье госпожи мадамы.
— Когда ж ты докладывал?
— Да вот, сейчас только.
— Сейчас!.. Ах, глупец!.. В час бог знает какие могут быть перемены! Поди!.. узнай… расспроси подробно… расспроси, как, что… да что ж доктор? а?
— Я докладывал, что Жюли говорит, что, дескать, вчера был их собственный доктор и прописал лекарство, порошки, а сегодня им неугодно доктора.
— Неугодно доктора?… как же это можно!..
— Да так, верно просто нездоровы, а не то чтобы больны.
— Просто нездоровы! Ах, глупец!.. Ее надо уговорить… я ее уговорю… Это невозможно!.. Давай… ну!
— Что прикажете?
— Дай… руку… пойдем.
— К чему ж, ваше превосходительство, беспокоиться-то вам: ведь уж сколько раз вы вчера изволили беспокоиться, а она и принимать вас не хочет.
— Не хочет! Как не хочет?… врешь! Не может принять: это дело другое.
— Я так и доложил.
— Врешь, не так. Поди, узнай: лучше ли; да скажи Жюли, чтоб она… уговорила ее… уговорила… понимаешь?… что нельзя… лекарство необходимо… слышишь? лекарство необходимо!
— Слышу, ваше превосходительство; ведь я уж, как изволили приказывать, раза три говорил… какое три, раз пять говорил, а Жули говорит, что они не хотят, то есть не могут принимать лекарства.
— Не могут? как не могут? — проговорил с испугом Платон Васильевич, приподняв голову с подушки вольтеровских кресел… — Не могут! Что ж это значит?… Что сделалось с ней?… От меня, верно, скрывают опасность… верно, скрывают!..
— Кто ж скрывает, сударь! Я так точно, аккуратно докладывал, как все есть, без утайки. Что ж и таить-то: известно, что они не русские, так у них, стало быть, свои обычаи. Вот, ведь я по чести доложу вашему превосходительству, что сроду не видывал, чтоб какая-нибудь мадам лечилась. Примерно сказать, у Мускатовых была мадам: сроду не лечилась; да и больна-то никогда не бывала; да отчего и больной-то быть: кушают, так сказать, для виду, только слава, что кушают; а сидят всё дома, при детях; а на детей-то ветерок не пахни; так и простудиться-то нельзя…
Платон Васильевич смотрел на Бориса и, казалось, внимательно слушал его.
— А уж сами изволите знать, — продолжал Борис, — что все француженки на одну стать: здоровье-то и здоровьем нельзя назвать; а вся болезнь-то их — дурнота. Понюхают спирту — и прошло; не то, что у нас: уж если заболел, так и слег, а как слег, так не скоро подымешь…
Под говор Бориса Платон Васильевич забылся. Борис на цыпочках выбрался из спальни.
Только что Борис за дверь, вдруг снова колокольчик.
— Ах ты, господи! — проговорил Борис, воротившись в спальню.