Приключения сомнамбулы. Том 1

Разве в самые сложные и неповторимые внутренние миры великих художников влетал, светясь, перед тем, как шлёпнуться в Неву, липовый лист?

В самом деле! Откуда мудрые книги по философии и психологии искусства, которые написаны до его рождения, могли знать про – неповторимые, вот-вот! – сверкания пылинок в луче, про стояние под ясенем, про бледные, с пугающим прищуром, глаза косматого перевозчика, струящийся блеск воды. Или про старый, штопанный-перештопанный огненно-алый плащ.

на два дома (отталкиваясь от обмена несравнимыми горестями)

За чаем после нашумевшего тюзовского спектакля обсуждалась не только Шекспировская трагедия.

Раиса Исааковна, понижая голос до шёпота, вспоминала безоблачные годы с любимым мужем, ошибочно и во вред всей рыбной отрасли арестованным на десять лет без права переписки после злодейского убийства Сергея Мироновича, – вспоминала как муж ордер получал на жилплощадь, как… и больше десяти лет отсидел, она одна в комнате, хорошей, с балконом, сон не идёт, одна лицом к стенке, а где он теперь? Хотела у Виктора Всеволодовича спросить, но испугалась, как бы не усугубить. Или лучше к Фильшину обратиться? – он положительнее, солиднее. За что ей выпала доля быть женою врага народа? Так одиноко, производство выматывает, дома – хоть вой. Мать отвечала страданием на страдание, жаловалась на потерю покоя, на боли в сердце, которое разрывали на куски ночные мысли о муже, в одиноком переутомлении вынужденном коротать вдали от родного дома крымскую промозглую зиму, тогда как она, измотанная разлукой, должна оставаться в Ленинграде, чтобы дать сыну достойное образование.

К своей миссии относилась со всей серьёзностью – мало того, что готовила традиционные шефские концерты и культпоходы в музеи, театры, так ещё следила за днями рождений учителей и коллег по родительскому комитету, одаривала их милыми сувенирами, а классную руководительницу Агриппину Ивановну ежегодно угощала тортом собственноручной выпечки и банкой абрикосового варенья из своего, как обязательно поясняла, сада.

Лишь изредка звонил Душский.

И она покидала круг семейных забот, возбуждённо наряжалась, бросала на ходу указания – после неё оставались сладкий запах «Красной Москвы», разбросанные платья, кофты… чулки свисали со стульев, как паутина.

Если свидание выпадало на восьмое марта, возвращалась с мимозой, любовно ставила вазочку с пряным букетиком на рояль и уже в постели, поглаживая стёганый ромб из жёлтого шёлка в окошке пододеяльника, вздыхала, словно приглашая заново пережить вместе с ней романтичный вечер, потом дёргала шнурок бра и назидательно оповещала наступавшую темноту: удивительно, Леонид Исаевич, безумно загруженный на кафедре и в больнице, такой внимательный! А ты растёшь эгоистом, не подумал, что мне было бы приятно получить цветы в женский праздник. Правда, Леонид Исаевич – взрослый, исключительно воспитанный человек, но я уверена, что и Валерий, куда серьёзней, чем ты, занятый учёбой, сделал своей маме подарок.

в шедевре Лишневского (на углу – на остром углу! – Загородного и Рубинштейна)

Соснину нравилось подниматься по маршам с веерообразными ступенями, изогнутым плавной дугой, хотя коричневые масляные панели облупились, были исцарапаны, похабно исписаны, грязные окна едва пропускали слабый свет из внутреннего двора.

Медленно-медленно, растягивая удовольствие, поднимался на третий этаж по овальной лестнице, огибавшей овальную дырку с поломанным лифтом, задерживался на выступавшей в овал двора остеклённой площадке, одолевал ещё один дугообразный марш и звонил в левую дверь.

Валерка жил в многокомнатной, что называется, профессорской, вытянутой вдоль Загородного проспекта квартире, гостевой своей частью напоминавшей музей, точнее – гибрид музея с библиотекой. Массивная мебель красного дерева, стулья с прямыми высокими спинками, снабжёнными тугими, оконтуренными шляпками латунных гвоздиков, кожаными подушечками, монументальные вишнёвые портьеры, медная решётка углового камина большой комнаты, примыкавшей к гостиной, да ещё книги, книги; узорчатые, тёмно-синие, с тиснениями, обои возникали лишь меж смотревших на Загородный высоких окон, а так стены сплошняком – под потолки со строгими карнизами – заслоняли таинственно отблескивавшие шкафы с книгами; за стёклами, несомненно, теснились и мудрые книги по философии, психологии искусства. Как ни странно, от книжных шкафов было свободно только главное, если угодно, священное пространство квартиры, гостиная, совмещённая с кабинетом гениального Валеркиного отца, – симметричная, трапециевидная, с симметричными же, расположенными напротив друг друга, окнами и эркерами – они смотрели уже на обе улицы, и на Загородный, и на Рубинштейна; сужавшаяся гостиная-кабинет разрывалась надвое по центральной оси проёмом, фланкированным четырьмя, попарно сближенными колонками и завершалась – за проёмом – круглой, с тремя окнами, ротондой; из неё вырастала увенчивавшая дом башня.

В большой комнате Валерка любил сидеть перед камином на корточках и, озарённый догорающей головешкой, выбивать из неё кочергою искры. За порог этой комнаты, в кабинет отца, Валерку и его школьных гостей не пускали, чтобы, упаси Господи, не отвлечь учёного, не сбить с мысли, хотя дверь в кабинет чаще всего оставалась открытой. И ещё – в каминной комнате был эркер с просторнейшим подоконником, на нём, когда отцовский кабинет опустел, соревновались – кто посмелее, кто подальше сумеет высунуться из эркера: поочередно ложились поперёк подоконника, друзья-соперники для страховки придерживали смельчака за ноги, надо было так высунуться, так налево вывернуть шею, чтобы увидеть колокольню Владимирского собора. На освоение гимнастического трюка их собственным примером подвигнул Бызов; плечистый, с могучей грудной клеткой молотобоец продемонстрировал исключительную пластичность, сходу почуял, что, чем дальше рискуешь высунуться, тем напряжённей должны быть мышцы спины, тем сильней надо откидывать назад голову.

И почему такой замечательной квартирой не соблазнились в своё время пролетарии, революционные солдаты, матросы?

Как бы то ни было в глубине квартиры, там, где в ломаный, переменной ширины коридорчик, кое-как освещённый дворовым окном, выходили кухня, уборная и спальни разных размеров, ютились лишь дальние родственники Юлии Павловны, матери Бухтина, а позднее, когда приживалы вымерли, глубинные комнаты после быстрых разводов доставались бывшим жёнам Валерки; Шанский обозвал уплотнявшуюся таким манером квартиру гаремом враждовавших жён.

На треугольной лестничной площадке Соснин звонил в левую дверь.

Его встречало большое помутневшее зеркало, чуть в стороне и сзади за ним угадывалась пляска каминного пламени.

Левее светилась столовая, там, на тахте с оранжевой накидкой возлежала с английским детективом Юлия Павловна, периодически, не отвлекаясь от книжки в яркой мягкой обложке, она тянулась к ментоловому карандашику, брала с тумбочки, чтобы потереть виски… А справа от зеркала, по оси гостиной, в глубине её, на фоне проёма в ротонду, темнел силуэт Валеркиного отца, Соломона Борисовича Бухтина-Гаковского. В статичной задумчивости он возвышался над просторным тяжёлым рабочим столом, над рукописью, и смотрел прямо перед собой, в центральное окно ротонды, которое поблескивало в обрамлении густых тяжёлых складок портьеры; даже на изрядном расстоянии, в соседней комнате, ощущалось напряжение духа, рождающего небывалые мысли, идеи.

башня на башню?

Конечно, хлёсткую формулу придумал позднее Шанский, но её и Валерка не захотел оспаривать – Шанский полагал, что Соломон Борисович по праву гения вполне мог мечтать о своей башне, о башне формалистов, способной затмить славу башни символистов на углу Таврической и Тверской: купольной башни Вячеслава Иванова, пантеона символизма, единственного русского стиля.

Хотя – опровергал вскоре Шанский свою же формулу – с гостиной-кабинетом, пусть и помнившей многие славнейшие имена, смыкалась ведь не башня, а ротонда, служившая всего-то скруглённым основанием вознесённой, но необитаемой тощей башенки. И в маленькой ротонде претенциозный художественный салон бы не уместился, да и время пятилеток такие салоны не поощряло. Поэтому ротонда скорее вызывала ассоциации с капитанской рубкой, встроенной в острый нос корабля, который застыл на вечной стоянке, на худой конец – с творческой башней тихого индивидуального заточения.

что запомнилось вдобавок к контрастности спин, похожести профилей, загадочности фраз

Спина, запомнилась прежде всего неподвижная спина Соломона Борисовича.

А он живой? – подумал даже Соснин, увидев спину впервые, но тут сомнения отпали, гений почесал мясистое ухо.

Живой гений! Но недолго ему оставалось жить.

Когда бы не являлся Соснин к Валерке – днём солнце светило со стороны Разъезжей поверх двухэтажного домишки с почтой и булочной в левый ряд окон, вечером справа, за Фонтанкой, загорался закат – Соломон Борисович, облачённый в домашнюю вязаную безрукавку, не оборачиваясь, сидел спиной к двери за рабочим столом, который гордым устоем врос в тусклый блеск паркета; стол можно было при желании обойти, войти в ротонду, постоять там, озирая небо, но и такое простое желание погружённого в свои думы хозяина стола, похоже, не посещало.