Приключения сомнамбулы. Том 1

– Ордена, наверное, прикупает на барахолке у Обводного, проверить бы наградные удостоверения, – не прекращал мечтать Шанский; на последовавшем за политинформацией приглашённого учёного-марксиста уроке Лев Яковлевич излагал теорию соцреалистического геройства, слегка смягчая желанные образы стальных борцов за светлое будущее робкими чеховскими надеждами на прекрасное в одеждах и лицах, Шанский с ехидцею вопрошал. – Сгодится наш завуч, хотя громко в платок плюётся, на роль положительного героя?

Лев Яковлевич смущённо пыхтел, хватался за сердце.

– Завуч тоже простёр совиные крыла, да? – не унимался жестокий Шанский. И ведь никто не тянул за язык.

его борьба

Нда-а, Льву Яковлевичу учебных часов хронически не хватало, чтобы засеивать разумным и добрым юные души, а Свидерскому стало тесно на идеологическом плацдарме школы. Беспощадный, неистовый, по-прежнему кидался искоренять школьное вольнодумство, робкие внешние его признаки, но ему мало было травить того же Валерку, с которого, памятуя о преступных деяниях разоблачённого отца-формалиста, и так давно не спускал воспалённо-колючих глаз – народились стиляги, лидеры общегородского вольнодумства, и завуч бодро осваивал лексикон газетных проклятий – к «трутням» добавились «плесень», «тля», как не реагировать на преступные планы разгуливавших по Невскому отравителей молодёжи? Ведь и светлая Валеркина головушка заострилась вызывающим подобием волосяного кока… Чтобы вынести святую борьбу с нечистью за стены школы, вооружился мандатом райкома, возглавил на общественных началах специальную бригаду милиции. Позднее, когда запустят метро, без устали будет стряпать протоколы приводов и задержаний в милицейском пикете вестибюля «Владимирской», пока – патрулировал Загородный, Кузнечный, ловил разномастных идеологических диверсантиков. Конечно, в бредень попадалась мелкота районного пошиба, однако в награду за рвение Свидерскому периодически поручали ответственное и почётное прочёсывание заповедного Брода – на тротуарах Невского, от Литейного до Восстания, царили растленные городские знаменитости, иные из них – это не преувеличение! – всего-то взад-вперёд прогуливались, а буквально вошли в историю.

непередаваемое

Как передать трепет, восторг, который внушали гордые, самим видом своим бросавшие вызов советской рутине щёголи? Как сберечь в обновляющих впечатления вихрях времени заторможенные, едва ль не ленивые жесты тех безупречных красавцев, лепку их мужественных и элегантно-небрежных поз?

Пустые мечтания.

Всё минуло, истаяло, как сигаретный дым… да и славно написано уже об артистичных свободных героях, лучше – не написать!

Но одну фигуру не обойти.

денди на Невском

Его не оставляли без внимания фельетонные подвалы газет: «Ресторанный аристократ», «Мусор».

Летними вечерами он был на виду, стоял на посту.

Стоял в лучах вечернего солнца, заливавшего Невский, вечерний свет казался ярче дневного; наверное, оттого, что лучи были прощальными – скоро померкнут, в перспективе Невского, за шпилем, зарозовеет небо.

Валя Тихоненко стоял, облокотившись на трубчатый поручень запылённой витрины, у облицованных солнечными зеркалами простенков, рядышком с кассами «Октября»; бронзоволицый, с римским профилем, стоик другой империи, командированный мировым духом в наши убогие годы, чтобы разбудить и вдохновить, подать наглядный пример, суть которого, правда, сформулировать не легко.

Каким он запомнился Соснину?

Русые влажные волосы, собранные в выразительный, но вполне аккуратный, умеренных габаритов, не больше, чем гребень на каске легионера, кок – посланец римлян обзавёлся новомодной причёской; и приоделся по последней английской моде. Серые брюки, тёмно-синий клубный пиджак с металлическими пуговицами, светлая, в полоску, рубашка, шёлковый галстук, довольно строгий… да, никакой стиляжьей утрировки, в облике торжествовал вкус. Всё на Вале было добротное, неподдельное, если бы деду-товароведу довелось тронуть штанину из тонкой фланельной шерсти или рукав кашемирового пиджака, оценил бы натуральные материи по достоинству. Увы, из-под правого Валиного рукава отпугивающе торчали чёрные пальцы протеза: после снятия блокады необученных старшеклассников погнали в Лигово на разминирование, не повезло – мина взорвалась, оторвала кисть. Поговаривали – Бухтин сам однажды увидел – что в острых ситуациях, тем паче при прямых нападениях, Валя, которого не легко было спровоцировать, отстаивал справедливость и запускал протез в ход, так умел отдубасить! Но пока стоял – был воплощением миролюбия. К Вале подходили друзья, раскуривали заморские сигареты, беседовали вполголоса, окутываясь душистым голубым дымом, порой Валя неторопливо провожал их до Дома Искусств, где под зеркалами и склонёнными над столами соцветиями жёлтых колокольчиков-торшеров выпивали актёры, изредка – до «Колизея», даже – до «Сосисочной», если кто-то из друзей вдруг вознамеривался подкрепиться знаменитой солянкой; провожал и возвращался на свой пост в истоке Брода.

Пикантную загадочность Валиному стоянию добавляло ещё и то, что рядышком с кассами «Октября», как раз между простенками, облицованными тусклыми, хотя и загоравшимися вечерним солнцем зеркалами, располагалась дверь в пункт круглосуточного предупреждения венерических заболеваний, куда в случае подозрительного полового контакта или, напротив, предвидя такой контакт, проскальзывали за спасительным уколом, почти что задевая неподвижного Валю, сомнительные особы.

Чем приглянулось ему именно это место?

И что, собственно, он отстаивал?

И можно ли было подражать ему? Сфарцевать такой клубный пиджак, фланелевые штаны? Смешно.

Но почему столь заразительным был его наглядный пример?

Да, стоял Валя Ихоненко на бойком месте, отрешённо взирал с высоты невидимого пьедестала на бушевавшие окрест страсти, порой, казалось, Валин взор привлекал лишь далёкий блеск Адмиралтейской иглы. Но вот из засады в узком и длинном-предлинном, как коридор, дворе-проезде с одиноким наклонным клёном выскочил на Невский, волоча ногу, Свидерский во главе усиленных милиционером дружинников, зондеркоманда скрутила прыщавого малого в зелёных суконных дудочках, жёлтых ботинках; подвыпив, весело распевал – только в море, только в море счастлив может быть моряк! На него накинулись, потащили, он упирался, зацепил ботинком киноафишу – белый холстяной щит у касс.

«Судьба солдата в Америке», прикнопленная наискосок полоска бумаги: билеты на последний сеанс проданы.

Свидерский, пока укрощали разгулявшегося врага, хромая, потешно покачивая тяжёлым задом, с торжеством победителя прохаживался туда-сюда, однако в бессильной злобе пронзал Валю красным колючим взглядом; к Вале Тихоненко, истинному объекту своей классовой ненависти, никак не мог прицепиться.

Валя равнодушием встретил сатанинские уколы Свидерского.

Ни один мускул не дрогнул.

расклад

Ясно, Валя был Свидерскому не по зубам. И завуч по-прежнему следил за Валеркой, раньше ли, позже, мечтал расправиться с задирающим не по чину нос наследничком формалиста. Ну, а расправа над словесником и так стремительно приближалась.

состав комиссии

В школе Свидерский себя бессильным не чувствовал. Сумел запугать директора.

А поскольку накал идеологической борьбы не позволял директору Кузьмичёву ослаблять бдительность, поскольку преподавательский фанатизм Льва Яковлевича – как отмечалось – не мог многоопытного Кузьмичёва не настораживать, тот после трезвых размышлений о собственной участи и судьбах показательной, вверенной ему школы создал-таки парткомиссию под председательством Свидерского, в комиссию включил пионервожатую Клаву и физрука Венякова.

Безусловно, Клава как нельзя лучше могла сыграть отведённую ей Свидерским роль, а вот физрук…

загадочный физрук-физорг Веняков,

по совместительству, бонвиван

Физрук, физорг? – поди теперь разберись.

На урок в спортзал неизменно нахмуренный Николай Вениаминович Веняков заявлялся без журнала, в цивильном строгом костюме, на жёстком лацкане – значок «Ворошиловского стрелка». Не желал волынить с перекличкой, назначал «старшого» – как правило, Бызова – кидал на пол мяч, повелительным взглядом в окошко радиорубки запускал марш из «Первой перчатки» и – с глаз долой. Если позволяла погода, выводил класс во двор, опять-таки кидал мяч и, озабоченно морща лоб, исчезал до звонка: гоняйте, мотайтесь – вот вам и спорт-наука! Затем в журнале обнаруживалась стройная колонка четвёрок; даже Бызова-молотобойца не выделял – всем гарантировал хорошую успеваемость по физкультуре.

Директор Кузьмичёв, строгий и к ученикам, и к учителям, смотрел сквозь пальцы на педагогические вольности, словно Веняков был главнее. Свидерский, конечно, злобно косился на отлынивавшего от уроков физрука-физорга с необычным для школы обликом, осуждал директорское попустительство, взор Свидерского, когда мимо проходил Веняков, случалось и загорался ненавистью, но завуч помалкивал, чего-то побаивался.

А облик Венякова не мог не настораживать.

Сероглазый – закалённая сталь во взгляде! И – с прямым носом, волевым, чуть раздвоенным, как у Кадочникова в незабываемой роли разведчика подбородком, аккуратно зачёсанными наверх прямыми тёмнорусыми волосами. Однако воплощению Николаем Вениаминовичем образа положительного героя мешали буклированная кепка-лондонка, пижонский – на фоне массового москвошвея – костюм, скроенный с явной оглядкой на зарождавшуюся стиляжью моду, да ещё – по торжественным случаям – шейный платок в горошек. – Что вы, мальчики, мода… – посмеивалась со знанием дела Инна Петровна, когда случайно подслушала из соседней комнатки жаркие споры о происхождении вызывающе-смелого стиля веняковских одежд; у Инны Петровны внезапно запылал очаг в лёгком, она слегла, её увезли в туберкулёзную больницу и навсегда умолкла швейная машина в квартирке Шанского; овдовев, отец ускоренно спивался на даче, Толька оставался один, совсем один. – Мода имеет обыкновение возвращаться, – тихонько, оторвав голову от подушки, объясняла Инна Петровна, – возможно, у вашего учителя костюм заграничный, старый, но опередивший новую моду. О, если бы Свидерский не побаивался Венякова, он нашёл бы повод поставить ему на вид вдобавок к кепке, костюму с платочком, ещё и необъяснимо-частое посещение вечернего Невского – принаряженный Веняков с подозрительным постоянством, пусть и с тенью привычной озабоченности на челе, прогуливался по Броду, на него заинтересованно посматривали красивые женщины, яркие завсегдатаи – Вернер, Бавин, Каплан – ему, словно старшему соратнику, почтительно пожимали руку, кивали, ему сам Валя Тихоненко кивал! Шанский, любитель вкусных словечек, обозвал физорга-физрука бонвиваном, он благоухал одеколоном, курил «Казбек». Однако и Шанский, бывало, чесал затылок. Сибаритские замашки и вдруг – «старшой», стрелковый значок на лацкане; доблестная, хотя нелепая – эмаль по металлу – нашлёпочка на модном костюме. И вечная озабоченность. Ну почему хмурился он, когда, придерживая дверь и наклонив голову, галантно пропускал перед собой в учительскую зардевшуюся пионервожатую Клаву, при этом намурлыкивал еле слышно – из-Стамбула-в-Константинополь. Веяло от него растленным Западом, простоватость, озабоченность на челе сочетались с какой-то непривычной раскованностью.