Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
И – сдуло бледнолицых служивых пигалиц, где они? – Приглашаем, на райское наслаждение номер два! Ко мне, прошу ко мне, приглашаем на наслаждение номер четыре, – пересмеиваясь, принимая картинные, с отставленными ножками, позы, весело кричали, силясь перекричать музыку, совсем другие девицы, разодетые и разукрашенные с претензиями на артистично-броскую индивидуальность.
И все, чувствовал Соснин, все, кроме него, охотно заражались возбуждением и весельем от нелепиц происходящего!
На смену пародийному опереточному дуэту на эстрадку выбежала голая, вымазанная с ног до головы красной краской, вся словно вывернутая наизнанку, дева; приподняв плакатик: «нет – попсе»! затем отбросив плакатик, мелодраматически прижала руки к груди и под гогот светских пьянчуг…
Включились прожектора – три синих, розовый…
«Выхода нет», и там – «выхода нет», и там…
Вертел головой, пока не заметил Тиму, помахали друг другу.
Райское наслаждение номер одиннадцать! Наслаждение номер…
Его тем временем оттеснили к ширме, над ней возвышался уже почти что состыкованный из отдельных секций многогранный экран.
Из-за ширмы доносились кряхтение, переругивание в пол-голоса, ширма ходуном ходила, вот из ткани выпер вдруг чей-то зад, потом два локтя – там ворочали тяжести? Да, над синей тканью поднималось новое
– Успеем?
– Бригадир грозился головы пооткручивать.
– Лучше б подвёз шурупов.
– Ни тебе передохнуть, ни пивка.
– Видал какое богатеям чёрное подают, ирландское?
– Темней «Мартовского»?
– Оглох? Сказал – чёрное!
– Чё-ё?
– Х… через плечо!
– Не, «Мартовское» лучше.
– Ты ирландское пробовал?
– На х… мне ихнее пойло пробовать? Я «Мартовское» не променяю.
– Где оно, твоё «Мартовское»? Только «Тройку» со «Степаном» и пей!
– А «Семёрка»?
– Дорожает и дорожает! Мочи нет, взорвать бы всё на х..!
– Ещё «Бавария», подешевела.
– Подделка та «Бавария», вот на х… и дешевеет.
– А они жируют и жируют! Видал какие ракушки богатеи жрут?
– Богатеи и есть богатеи.
– Им и денег не надо.
– Как это?
– Так, картонки показывают.
Пожалуй, кружа по площади, Соснин рассматривал всё-таки не алтарное ядро храма с лучами-нефами, прихотливо устремлявшимися к этому магнетическому ядру, нет, чересчур сложным, но вовсе не сакральным, было самоё пространство, действительно, оно скорее походило на центральную рыночную площадь какого-нибудь неправдоподобного, чудесно расцвеченного и до навязчивости искусно обновлённого поздним историческим декором – по мановению волшебной палочки стерилизованного? – средневекового городка, с втекавшими в площадь улочками, с острыми углами домов, похожими на стилизованные носы каравелл, с утрированно преувеличенными цокольными этажами и нарочитыми выступами из циклопической кладки, этакими щедро декорированными накладными ордерами каменными ящиками, выдвинутыми из грузных шкафов-фасадов, в них, выступах-ящиках, умещались магазинчики и кафе, но помимо выступов были и многочисленные ниши… да-да, в нишах располагались не только кухни, заменявшие по сути витрины лавок, но и полукруглые, стеклянно выпучившиеся на площадь залы для бильярда, игровых автоматов, корпоративных вечеринок, тут же били фонтаны, струи сверкали на фоне бегущих реклам, вывесок; «Живая косметика Мёртвого моря», «Модная одежда из Европы, элитарный секонд-хенд», «Трактир «Уха», всё исконно-русское, всё, кроме углеводородов»… садовая скамейка с ажурной чугунной спинкой, как где-нибудь в Тюильри.
Иди, смотри, нда-а, засмотрелся.
Многогранный экран возвышался над ширмой… как новомодный тотем.
Не присесть ли?
Давно хотелось собраться с мыслями, но раз за разом размышления сами собой откладывались. Свежие впечатления захлёстывали, картины прошлого, как если бы оно, цельное прошлое, наделялось обратной силой, дробились под напором всеохватной текущей дробности, память включалась ассоциативно. Всего несколько дней назад шёл с Бухтиным по Невскому, вдоль эклектичных фасадов. В них, лучше ли, хуже прорисованных, угадывались человечьи черты, словно в показной ряд, соревнуясь, как на конкурсе красоты, выстроились фасады-лица – морщинистые, немигающе-многоглазые… да, кичливо-породистые, бездумно-гордые, самодовольно-усталые… ну да, грудастые паралитики в старомодных шляпах; телесно-фактурные, вылепленные из штукатурки мимические знаки своего времени, сочтённого безвременьем… откинулся на спинку скамьи.
– Внимание! Затруднён проезд по Владимирскому проспекту…
А безличное разностилье этих, обступивших площадь фасадов – тоже окаменевшее время?
Скоропалительно окаменевшее новое время?
Чужое время, в котором он заблудился?
Неужто, если и его, это чужое время, писать, как пейзаж или натюрморт, получится жизнеописание, а не скачки пятен?
Рехнуться можно!
Раздалось еле слышное нежно-прерывистое шипение – очаровательная разносчица наслаждений, длинноногая, с голым смуглым животиком ещё и постреливала из пистолетика лазерными рекламками. «Живая косметика Мёртвого моря», «Живая косметика Мёртвого моря». Посмотрел туда, куда задорно уносились рекламки, вверх. Фасады на разной высоте, хотя и с непременной кокетливостью, завершались башенками в духе дряблого историзма, в башенках сияли салончики мобильной связи, бюро турфирм, бары; тут и там каскадами ниспадали висячие сады с тропическими растениями, воздушными сентиментальными беседками, где ворковали парочки, пиликали виртуозы, над садами клубились – именно клубились, каким ещё словом можно было бы точнее выразить зрительно-подвижные наплывы ячеистой, каменно-зеркальной, затмевающей стеклянное небо массы? – клубились грозди ларьков; каждый в отдельности что-нибудь азбучно-известное из долгой истории архитектуры напоминал. В иронически-условных, переименованных в бутики, вознесённых в поднебесье ларьках, предлагалось всё, что самой прихотливой душе угодно, купить, съесть, выпить, затем – выйти из ларьков-бутиков на балкончики, чтобы опять-таки выпить и закусить, заодно, перекуривая, полюбоваться площадью сверху, кстати, с главного видового балкона с толстыми базальтовыми балясинами и многопудовыми агатовыми вазами, с этакой торгово-прогулочной, без устали обстреливаемой, дабы теребить потенциальных покупателей, лазерными рекламками, галереи, которая на высоте четвёртого, нет, пятого, этажа огибала райскую пропасть, стекала к зашлифованному мраморному дну пропасти-площади широкая, с фигурно изогнутыми площадками лестница. Да, каскадные балюстрады, криволинейные площадки, ступени, как на Испанской лестнице Рима, в цветочницах навечно загорелась азалия. Но зачем-то две круглые внушительные беседки торчали – ехидничая над славным барочным прототипом? – по бокам лестницы; одна почему-то копировала римский храм Весты, другая – храм Дружбы в Павловске, однако обе беседки одинаково были увиты ветвями с удлинёнными тёмнозелёными листьями и кроваво-красными пластмассовыми цветами, да, прав Шанский, какая-то азиатчина; в цветах белели циферблаты часов, укреплённых на куполках беседок. Часовые стрелки не двигались, зато по внушительному нагромождению узнаваемых, но зачем-то изуродованных диспропорциями архитектурных форм, щедро подсвеченному потайными, спрятанными у каждой важной детальки лампами, скользили лучи, блики; слепяще вспыхивали витрины. Скопище камней и стёкол, броских рекламных слов, вечнозелёных растений, спонтанно атакуемых светом, теряло определённость, замещалось какой-то бесплотной, непрестанно колеблемой абстракцией… ха-ха-ха, как когда-то вразумлял Нешердяев? Миссия зодчего – образное покорение
тяжести, а не дематериализация? Смешно. Неожиданно включился отложенный ум. Нет, то, что он видел, навряд ли наследовало добротно вылепленной руками эклектике девятнадцатого века, что-то иное, поспешно-неопределённое, но вызывающе-многодельное и по сути безразличное к прошлому, сквозило… – ощутил вдруг поколенческую вину. Не он ли с сотоварищами, отважно отвергнув когда-то аскетичный авангард по-Гаккелю, строгий классицизм по-Гуркину, невольно поспособствовали рождению этой самовлюблённой безнаказанной мешанины? А что оставалось делать? Их, вдохновлённых, озарённых, толкало, если не погоняло, время.Будущее приближают вслепую, будущее непредсказуемо?
Встал со скамьи, прохаживался.
Ноги одеревянели.
И почему скован так?
Жизнь кипела вокруг, кипела напоказ, а у него замедлялся пульс.
С усилием поднял руку, пошевелил пальцами.
Присесть бы на корточки и резко встать, как на физзарядке, присесть и встать, затем – припустить вприпрыжку.
Нет, куда там.
Напор впечатлений опустошал, райское зрелище ничуть не взбадривало, заражало не весельем, но анемией.
Над верхней балюстрадой лестницы и чуть поодаль, на прямой священной стезе в пивную вселенную «Пузо от «Синебрюхофф» вздымалась бледно-розовая трёхпролётная арка с массивным рельефным аттиком, старательно напоминавшая ту арку, которой когда-то, лет за двести до нашей эры, римляне восславили свои победы в Мессапотамии. Прорисовку окон, убранство фасадов, лепившихся слева и справа от арки, будто бы – при пропорциональных, конечно, искажениях – взяли у дворцов Капитолия, прислонив к фасадам для монументальной убедительности по знаменитому двухмаршевому крыльцу от Дворца Сенаторов, добавили ещё и толстомордых херувимов из алебастра, приморозив их к отполированному до зеркального блеска желтоватому, в зеленовато-серых прожилках, мрамору оконных простенков. И спиральный пандус, тут и там накрытый дырявой, просвеченною шубой синтетического плюща, устало ввинчивался ввысь по вогнутой белой стене, ввысь, ввысь, к вспарушенному потолку со стеклянным фонариком, привет реликтовым знатокам от выпотрошенного Райта?
Зеркала разом выплеснули накопленные впрок, но искажённые перед выплеском отражения?
Калейдоскоп, холодная игра в непреднамеренность?
Взмыла стайка рекламок, следом – стайка лиричных нот… эту песню не задушишь, не убьёшь? Ох, всё и вся вместе! – смело и… рутинно сопрягались классицизм с модерном, барочные мотивы с хайтековскими, какой-то напористой немощью веяло от тотальной выдумки. Домечтались и доигрались до глумливой расправы с прошлым? Стоило ли копья ломать на лекциях Шанского, после лекций, за что с пеной у ртов боролись? За механистично сплоченную полую невнятную образность?
О, Соснину, недотёпе-первооткрывателю, безжалостному к себе, не способному поверить в то, что он проник-таки «по ту сторону», так и не удавалось собраться с мыслями, почему бы не разобраться в чувствах? Проник, не проник… вспоминал, что «по ту сторону», не пространство иное, – время. Его, поражённого тем, как поменялись художественные предпочтения, подавляла и смешила эта совсем другая эклектика: хвастливое, издевательски-заискивающее подражательство, помноженное на несусветную вкусовую неразриху. И никаких творческих колебаний – не представить проектные поиски, ворохи эскизов. Пространственный коллаж в своей изначально-холодной и окончательной готовности был нагл, р-р-радикален, заведомо игнорировал любое ответное чувство зрителя, хотя чрезмерностями коллажа скорее выявлялась, чем маскировалась его внутренняя пустотность, неизбывная вялость. Не видимость ли перед ним, видимость для него одного, слепок из мёртвых знаков? Нет, ладонь ощутила прохладу ближней витрины, шероховатость цоколя, без устали заглаживаемого лучами. Постучал по цоколю из рваного камня – отозвалась пустота… всё всерьёз и будто бы понарошку. Если фреска в «Танцполе» игриво синтезировала всю историю станковизма, то здесь, на райской площади, в абсурдно-своевольном коллаже наспех обобщалась долгая история памятников и стилей?! Торопливые глупцы походя поупражнялись в пластическом остроумии? И уже не понять, что получилось лучше, хуже, лишь холодок пробегал – чем-то зловещим веяло от всех этих легковесных, беспроблемно парящих форм… чем-то зловещим. Вновь окинул взглядом досель невиданное великолепие. Накапливались недоверие, раздражение. За что боролись, за что боролись, – беззвучно шептал Соснин; воочию напоролся на походя реализованную мечту, искры из глаз посыпались. Вот оно, расхлябанно-бессознательное бытование среди одних отражений, среди означающих, завлекательно-равнодушным блеском отторгших подлинность, отражений-означающих, суетливо сменяемых, по сути – неотличимых. Ну да, утопия закономерно выродилась в антиутопию: искусство разъедалось кривой усмешкой, как если бы разнесённые по векам плоды творческих мук именитых усопших зодчих, отныне бесправных, произвольно скрещивались и сращивались, превращаясь в объект безответственно-пытливой забавы. Да-да, не иначе как окаменевшее время, застывший знаковый шабаш, вот бы увиденное обсудить с Бухтиным, Шанским, Бызовым, обсудить вчетвером, с шуточками, подколами, как прежде, вот бы… Соснин поёживался. Старая-добрая, давненько уже одомашненная эклектика, смешивая стили прошлого, демонстрировала какую-то старообрядческую неприязнь к любому свежему дуновению, тщилась задержать перемены, а новейшая эклектика, та хотя бы, которую столь эффектно, как на выставке-продаже, представлял «Рай», перемен вроде бы не страшилась, напротив, к переменам была открыта – разве в отверделых отражениях минувшего зримо не воплощалась динамичная, куда-то зовущая, устремлённая куда-то в неизвестность реальность? Так-то так, хотя в глаза бросалось, что реальность сия мучилась каким-то внутренним ступором, была обескуражена собственной торопливостью. Вот так перемены, будто бы бег на месте! Приглаженный, даже заглаженный разнобой. Симулятивная мельтешаще-хаотическая застылость. Отвердевший… окаменевший симулякр. И при этом – симулякр вездесущий, покорявший зрение, слух, осязание, обоняние, да, дисперсные частицы симулякра насыщали атмосферу «Рая», вызывали одышку, как если бы лёгким не хватало кислорода, частицы сгущались. Или нос, рот забивали распылённые в воздухе частицы ароматизатора?
Попытался вспомнить как пахнут море, снег, скошенная трава.
Симулякр, – окаменевший симулякр.
Семейство стилей пополнилось?
Ну да, если под напором массовизации и на её потребу из литературы извлекается литературность, из кино – киношность, то из архитектуры – архитектурность, то бишь – расхожий набор знаков-деталей. Вот они, все эти примелькавшиеся колонны, фронтоны, арки, беседки и балюстрады отформатировали, симулируя композиционный поиск, и упаковали, получился невиданный досель стиль. Ну да, все среднеобывательские представления об архитектуре, выраженные перво-наперво в наборах её обязательных элементов, свалили в кучу, а подвижные рекламы, скользящие лучи, блики навели глянец.