Приключения сомнамбулы. Том 2

Положил трубку и…

Гошка начал с выговора – весь день длинные гудки, весь, потом занято. Вновь торопливо поведал о бандитском нападении в проходном дворе на Головчинера – после нагнетания ужасов, утешил: мозг учёного не пострадал, как подтвердили консультация профессора и последний скрупулёзный рентген.

Но это были вчерашние новости; Соснин не без чувства превосходства отметил – пока мы изживаем нападение № 1, предстоит ещё нападение № 2.

Гошка принёс в больницу рыночную клубнику, Данька ел с удовольствием.

11 февраля 1929 года

Любовь к классической литературе подпитывается, даже усиливается, завистью к ритмике ушедшей навсегда жизни, разве 19 век в русской литературе – не воплощённая гармония ритмов? Нынче течение времени утратило плавность, и искусство, послушное времени, взламывает воображаемые миры, рвёт ткань повествования.

Ищет гармонию в аритмии?

в созвучии с внутренним голосом

Да, – соглашался Соснин, – тяготясь головоломками, неожиданностями и несуразицами, поневоле станешь идеализировать традиционную повествовательность, где события естественно вплывали из прошлого в настоящее и, не страшась резких перемен, устремлялись в будущее по волнам житейского моря: фабула, сюжет доверялись непрерывному току времени… нынче не доверяются, напротив, гнушаются иллюзии плавности…

звонок

Гошка, задыхаясь, выпалил, что Валерку задержали в метро дружинники, придрались к нетрезвому виду – хоть бы вёл себя потише, а то загремит на пятнадцать суток.

ещё звонок

Шанский повторил свеженькую Гошкину новость, понадеялся, что всё обойдётся, тем более, что сцапал Валерку выживший из ума Свидерский. – Нежданный подарочек старорежимному идиоту на склоне лет, – смеялся Толька; похоже, взбадривая себя, радовался, что вскоре покинет затяжное абсурдистское представление, выдаваемое за самую передовую в мире реальность; поделился также радостью от Тарковского – сегодня в «Авроре» в который раз пересмотрел «Зеркало».

опять Гошка Забель

Голос срывался. – Всё, Ил, куда серьёзней, у Валерки дома, рассказали бывшие жёны, был обыск, закончившийся откровенной провокацией, – на книжной полке якобы нашли порошковый наркотик, при таком, заданном свыше, раскладе пятнадцатью сутками не отделаться, Валерку увезли на Литейный.

и тут же Гошка перезвонил

Бедный добрейший Гошка, столько сразу всего свалилось: поспешил предупредить Художника об аресте Бухтина, но не во время – от Художника уезжала «Скорая», случился сердечный приступ, кардиограмма показывала предынфарктное состояние; Гошка паниковал…

Соснин был спокоен.

– У Милки, – вздохнул Гошка, – всё тоже не слава богу, ей рекомендуют лечь на обследование, она, дурёха, отмахивается…

Соснин был спокоен.

– Боюсь, – тихонько кашлянул Гошка, понадеявшись пробить твёрдокаменное спокойствие собеседника, – боюсь онкологии.

Не пробил.

опять Файервассер, фонтанирующий идеями

Семён надумал скоординировать линии защиты. Пришлось выслушать довольно-таки путаный план.

напоминание

Мать просила проверить в сохранности ли старые крымские фотографии, напоминала, что это последнее, что связывает с… последнее, что осталось…

Отец чувствовал себя лучше, глотал таблетки.

опять Шанский (чему быть, того не миновать)

Тут уже и Шанскому было не до смеху, успел перепроверить у знакомых диссидентов сбивчивые сведения, которые ему, как и Соснину, сообщил Гошка Забель, так вот, Валерка влип в нешуточную историю, шить дело взялась гебуха, Отдел Культуры, а тамошние остепенённые искусствоведы в погонах не миндальничают, поскольку выполняют заказ – задают суду срок, и отматывать его потом осуждённому на всю катушку; Шанский не знал можно ли Валерке помочь…

Соснин точно знал, что помочь нельзя.

на сей раз Бызов

– Ил, слышал, Валерку прихватили в метро?

– Слышал, – отвечал спокойно, даже отрешённо; мог бы сказать, что ещё и видел, своими глазами видел, как прихватывали, вели, но промолчал, чтобы не последовали дополнительные вопросы.

и опять Файервассер

Семён только что перезванивал своему адвокату, чтобы уточнить некие детали в поведении на судебных слушаниях, и, слово за слово, адвокат нашептал ему о приказе очистить город к юбилею от сомнительных элементов, о коварстве органов, всё активнее подделывавших улики, подбрасывавших наркотики, для иллюстрации рассказал о рутинном сегодняшнем аресте, о нём случайно коллега адвоката обмолвился, и хотя это не телефонный разговор, Файервассер не мог не оповестить о беде, свалившейся на…

Думал: все – Гошка, Семён, и Толька с Антошкой – спешили сообщить ему то, что ему известно. Играл в смешения разных времён и доигрался, будущее, до которого им ещё ого-го, превратилось для него в прошлое, ощущал, их – на их концах проводов – ошарашивало его нечеловеческое спокойствие.

Подозревали в боязни поддерживать не телефонные разговоры? – Ил, куда ты пропал? Ил, ты слышишь меня? – спрашивал Файервассер.

Запальчивые сбивчивые речи, беспомощные вопросы… алое, по контуру окна, хотя и чуть скошенное пятно медленно-медленно скользило вверх по стене.

закат

Пепельно-бежевый мотыль с мохнатым толстым туловищем ударил в стекло, дёрнулась струна контрабаса. Искал убежища? – за мотылями, гнусно вскрикивая, гонялись чайки.

Вышел на балкон.

Ветер стих, на тёмный, отблескивавший червоным золотом гладко-зеркальный пруд садился туман.

Смотревшие на закат фасады домов-брусков были анилиново-алыми, их затенённые грани – сизыми, ивы, окаймлявшие пруд, – тускло-зелёными, решётчатые силуэты далёких портовых кранов – чёрными. Избранные раскалённым солнцем стёкла пылали, из трубы – одной из четырёх бело-красных полосатых труб тепловой станции – валил розовый пар.

И пылала закатная полоса, а грозовая туча, только что ещё массивная и тяжёлая, силившаяся пригасить свинцом эту полосу огня, вдавить её в залив, рассасывалась, распадалась высоко-высоко над обесцвеченным заливом на облачка – синяки на нежно-телесном своде; воздух кишел мошкарой.

не находя себе места

Не спать же, светло. Слонялся по комнате, присел опять у бюро; вот когда, наконец, можно было собраться с мыслями. И тут же захотелось впасть в сладостное бессилие после бурного дня – никаких мыслей. Захотелось, чтобы разум от него вообще отделился, отплыл, будто одно из тающих за окном облачков.