Приключения сомнамбулы. Том 2

Хорошо хоть подошвы не скользили, не разъезжались – под ногами был неровный, пористый, как пемза, асфальт.

На ступеньках метро, у толстых серых колонн, старушки продавали укроп, вялые ромашки и семечки.

Поодаль покачивался над очередью у стоянки такси жестяной знак с буквой «Т»; ветерок теребил тополя жалкого бульварчика на Большой Московской, взлетая, нехотя кружились пушинки.

в вестибюле метро

Из автоматов для размена монет, распахнув железные створки, выгружали под надзором милиционера выручку. Соснин ждал, пока в подставленные мешки ссыпалось серебро, смотрел на колёсики, шестерёночки, рычажки, желобки с трамплинчиками, под коими поджидали добычу накопители-плошки – фантастически-сложный механизм заправлял такой ерундой?

Обычные понурые лица, ничто их не трогало, не теребило.

Впереди покачивался подвыпивший… от турникетов наперерез бросились два дружинника с красными нарукавными повязками, схватили под локти и круто повернули, повели… – Валерка Бухтин!

Без привычного румянца на ввалившихся щеках, бледно-зелёный, хотя и в той же, что утром, плоской вельветовой кепочке. Нет, совсем не такой, каким был сегодня утром в цветистом сумраке «Европейской» и у гостиничного входа, под липами; да и в столовке на Маклина, выпив, ещё выглядел вполне. Валерку вели прямо на Соснина, но он ничего не видел перед собой. И опять странный холодок овеял… в залицованном поносным мрамором вестибюле «Владимирской» Соснин машинально рылся в кармане с бренчавшей мелочью, а Валерку будто бы вели сквозь какое-то другое пространство, возможно, сквозь пространство зыбкого романного замысла, где Валерку поджидали обыск с подброшенными наркотиками, допросы, ссылка на Колыму, мюнхенские книжные успехи и смерть от слабоумия в чистенькой богадельне? Его уже вталкивали в дубовую дверцу милицейского пикета: что-то строчивший в оперативном журнале ветхий седенький старикашка приподнял головку с серебрившимся хохолком навстречу пленённому, в слезившихся глазках вспыхнули торжествующие злобные огоньки, однако Соснин, овеваемый препротивненьким холодком, испытывал предательский приступ слабости – не кидался на помощь, не пытался выручить. Бухтин вмиг сделался бесплотно-ненастоящим; живой, близкий, перевоплотился в персонажа, чья судьба теперь…

И не так ли получилось с Жанной Михеевной?

Ощутил пугающую природу этого перевоплощающего холодка, когда опускал в щель пятак.

в метро

Сомкнулись резиновые губы дверей, загрохотал поезд; качало, в чёрном окне неслись грязно-серые тюбинги.

Висел на поручне, бросало из стороны в сторону.

Невольно позавидовал пьянчужке, счастливо избежавшему привода в пикет, уткнувшемуся буйной головушкой в цветник на блузке жены.

домой (солнечным вечером)

Небесная голубизна выцветала, а солнце, медлительно скатываясь к заливу, разгоралось всё ярче, ярче. Из открытых окон пятиэтажек выплескивались азартные шумы футбольного репортажа.

Шёл по берегу зазеленевшего от ряски пруда. Тянуло тиной, сыростью; натуральные запахи, как по заказу. Нервно покрикивая, комками падали в воду чайки.

Запахло ещё и скошенной травой; дымились трупики одуванчиков.

Деревья, повинуясь ветру, словно кисти, собранные в пучки, грубо закрашивали небо поверх зарозовевшего края; откуда-то взялась мрачная лохматая туча – тяжело, будто раздувались меха, дышала, повисая над портом, заплывая багровым кровоподтёком.

Ясный вечер испускал дух, воздух насыщался предгрозовой тревогой.

Вдали громыхнуло.

кажется, дома

Вызвал лифт.

Взвыла лебёдка, медленно уполз ввысь противовес и потом долго-долго перепасовывались на блоках тросы; наконец, свернувшись петлёй, опустился тонкий резиновый шланг, со щелчком остановилась кабина.

Выходя из лифта, наткнулся на Пашку, соседа по лестничной площадке; полноватый, розовощёкий, с пшеничными усиками и заплывшими самодовольными глазками, Пашка назавтра готовился заступить на свой хлопотный официантский пост в ресторане «Невский», но пока догуливал последний отпускной вечер, был в светло-сером, с блеском, костюме, при галстуке, очевидно, собрался в гости.

– Ильюшенция! – радостно приветствовал Пашка, – четвертак разменяешь? А сотню? За мной тачка катит из таксопарка, не будет сдачи… с усмешкой махнул рукой на безденежного Соснина и исчез за лифтовыми створками; ещё не знал, что на коричневом «Фольксвагене» будет ездить.

Хотелось пить.

На кухне во все стороны прыснули тараканы.

Из расчихавшегося крана хлынула ржавчина.

да, возвращение состоялось

Не верилось, что утром отправился… нет, он давно не был дома, давно, может быть, много-много лет, всё-всё, самое привычное, было внове.

Полилась прозрачная вода, напился.

В ванной жадно, как не достающий ему кислород, вдохнул запах хвойного мыла; и тут же душ с гибким шлангом качнулся коброй в боевой стойке. Встал под хилые горячие струйки, напора не хватало, но всё-таки…

Размяк. Полное умиротворение сулило махровое полотенце.

В зеркале, покрытом испариной, расплывалось розоватое пятно. Провёл пальцем по замутнённому лику, рассёк сверху вниз резким блестящим шрамом, задевшим бровь, угол глаза… смахнул ладонью туман; зеркало, засияв, вернуло ему затравленный взгляд, морщину на переносице, неумолимые мазки залысин.

Дошло, что звонит телефон, но пока натянул халат, добежал, в трубке сохранились лишь обидчивые гудки.

уселся за бюро, машинально, не понимая зачем

Сумка явно полегчала, в ней обнаружился только отчёт Адренасяна. Где «Ада как эротикада» в белой обложке, где «Die Traumdeutung»?

Отсутствовал и конверт с сепиевым фото.

На бюро был привычный ералаш, ворох черновиков жалкой «Справки» сгрёб, выбросил в мусорное ведро, уселся.

Посмотрел на шпалеру – на месте. Гобеленные вставки между шкафчиками бюро перекликались… да, цветовые гаммы шпалеры и вставок перекликались.

Не без удивления заметил толстую тетрадь с дядиным дневником.

7 марта 1919 года

Вчера повезло, удалось купить хлеб. В склянке оставалось постное масло, с солью получается очень вкусно.

21 января 1920 года

Тупое отчаяние.

Нет газет, ощущение полной отрезанности.

Зазвонил телефон.

Файервассер, ничуть не уставший, брызжущий энергией

Семён был бодр и деловит, забыл уже об унижениях абсурдного Дня Здоровья, готовился достойно встретить судебные испытания: едва приплыли, встретился с адвокатом, показал подшивку документов, адвокат обнадёжил… нет, Семён не забыл об унижениях – грозился прилюдной местью Филозову, Стороженко, даже продумывал своё последнее слово.

Суд, послезавтра суд, – застучало было в виске; он-то отказался от адвоката, для проформы адвоката должно назначить обвинение. Впрочем, испытал безразличие, перспектива судебных слушаний уже не волновала его.

– Ил, слышал? – Лапышков скончался. Довели гады безответного работягу, хотя бы в приличную больницу положили, так нет, в районную повезли…

С холодным отчуждением внимал.

Потом сказал, что слышал.

теперь – Гошка Забель