Приключения сомнамбулы. Том 2

С минуту расслабленно следил за небесными трансформациями.

Итак, Вика сначала заметила среди зрителей на клавесинном концерте со свечами, в шалаше-читальне – Герка ударял по клавишам, Вика нотные страницы по кивку лохматой головы перелистывала; потом, годы спустя, после того литовского концерта, в Мисхорском парке, подмазывая губы после обеда… физиономию преследователя зловредно выхватило из субтропической флоры зеркальце? Заметила и, поражённая преследовательской прытью, не вынесла душевного испуга-толчка, свихнулась?

Нелли вспоминала на итальянских дорогах Крым. Не исключено, что и его вспоминала тоже. – Ты совсем не изменился, – с усмешкой, но изучающе-внимательно посмотрела, стоя вон там, у открытой балконной двери, держась за штору, – не по-весеннему жарким днём за подписью на бумажке для ОВИРа явилась. Вот она, усмехающаяся Нелли, у балконной двери. Тщательно готовилась к встрече? Какой живописец накладывал грим, какой скульптор лепил ниспадавшие с бёдер складки? Платье цветов саванны, сабо. И – устремлённость рвущейся в полёт птицы. Не ошибался, почувствовав когда-то, на мисхорском пляже, когда Нелли, блаженно жмурясь, потребовала от него быстрых внутренних изменений, что она задела что-то сокровенно-важное в нём, и вот, пожалуйста, вновь задела на прощание ту же, отозвавшуюся щемящим дребезжанием струну, он сделал вид, что не испытал волнения, с притворным равнодушием пожал плечами. Около двух месяцев назад он на её взгляд так и не изменился. Изменился ли теперь? После всего… и ведь не был искателем приключений, а…

А задолго до Нелли вспоминался Крым дяде, возможно, на той же петле дороги… и что с того?

И что с того, что пока живы Вика, Нелли и Герка, что пока жив Художник, который, умерев, заново, будто при повторном рождении, открывал Соснину глаза, подталкивал – иди, смотри, напиши? И жив, хотя и арестован, Валерка, живы, подгоняемые к гибельной перемене мест своими честолюбиями Толька, Антошка, и у Милки на лице ещё горят веснушки, ветер привычно перебирает огненно-рыжие её волосы. И что с того? Всё-всё на этом свете – пока. Откинулся на спинку кресла, вытянул ноги. Если бы знать, если бы знать, – неуловимыми оттенками смыслов провибрировала за долгие годы повторений простенькая грустно-ироничная фраза, и вот сподобился, узнал. Как теперь жить с обременительным знанием? Затаившись, набрав в рот воды?

Впереди – нет ничего, ничего, знания о будущем лишают этого будущего? Ему, свидетелю Конца Света, никем, кроме него, не замеченного, похоже, лишь оставалось уйти в себя и переживать увиденное.

Розовое пятно на стене скашивалось, сползало к потолку.

Пробежал взглядом по корешкам книг – тома чужой мудрости не могли хоть чем-то ему помочь.

Покрутил колёсико радиоприёмника.

Сквозь подвывания глушилки расслышал: сегодня, 2 июля 1977 года, в госпитале Монтрё, в Швейцарии, умер великий русский и американский писатель Владимир Владимирович… Боялся шелохнуться… как, как могло так чудно совпасть?

Чудно и страшно, до дрожи; кем-то всемогущим свинчивались события, свинчивались в его судьбу.

Весь день – чудный и страшный, весь.

Впрочем, день ещё не закончился.

У рамы трепыхнула крылом, тревожно бухнула в стекло чайка, сверкнула гранатовая бусинка глаза.

Очнулся, отлистнул дядин дневник, и автоматически листал, листал, пока не долистал до конца.

30 ноября 1934 года

……………………………………………Убежал, счастливый, с тяжеленной своей флорентийской сокровищницей в коробке. И тут же позвонил Гурик – завтра нанесёт прощальный визит, у него билет на второе.

Что день грядущий… – запел по радио Собинов.

За стеклом – бесснежная стужа. Голый тополь. Чёрный острый излом гранитной стенки. Желтоватая корка льда. Припорошенные спины, гривы львов. И никого! – замёрзшие, замершие дома.

Олег выбежал из подворотни, бежал против ветра, согнувшись.

На мостике, словно почувствовал взгляд, задержался, оглянулся, хотя не мог видеть, что я стоял у окна.

Потом побежал к Сенной.

Перевернул страницу, на обороте… на обороте была приписка, до которой вчера не добрался!

последнее послание как решающий толчок

Едва убежал Олег, прибежала Рита, она иногда неожиданно наведывалась ко мне поболтать о том, о сём и, конечно, о музыке, так её покорившей, благо до меня было два шага от консерватории, но сегодня она была, как никогда, взволнована, на глазах блестели слёзы. Оказалось, она ждёт ребёнка, боится, что его рождение помешает ей закончить учёбу, поломает исполнительскую карьеру. Умоляла свести её с Арсеном, я как мог отговаривал её от операции, советовал одуматься, хотя не очень-то верил в убедительность для неё, увлечённой, захваченной мечтой, моих советов.

И опять повеяло препротивнейшим холодком; сам-то он, против воли вытолкнутый на сцену жизни, вовлечённый в какой-то многоактный плохой спектакль, тоже чей-то персонаж?

Но – чей персонаж, чей? Того, заоблачного, всесильного, кто стоял за судьбой? – ответом ему были боль, бессильная ярость и раздражение; он отвергал акт непрошенной доброты Создателя, готов был оспорить право на существование самой реальности.

И что за сказочки о свободе воли? Плохой спектакль подчинялся железной логике.

Опять чайка крылом по стеклу, – шарах, шарах.

Свести её с Арсеном… – ба-а, так ведь Арсен – брат Гурика Адренасяна! Именитый профессор-гинеколог, светило из клиники… из института Отта; однако свести её с Арсеном не удалось; не только дядю, но и профессора арестовали – увезли из операционной: делал кесарево сечение, за ним приехали на воронке кожаные товарищи в фуражках и увезли… спустя много лет, в честь посмертно реабилитированного Арсена Ервандовича устраивали памятный вечер…

Мгновение потрясения. Физически ощутил метаморфозу, вот когда действительно узнал главное и – изменился, вмиг изменился. Даже ощупал себя в испуге – голова, руки-ноги на месте – изменился состав клеток, молекул?

Банальность, обращённая в откровение! Не из-за этой ли острой и неожиданной концовки дядя перед смертью выбрал единственно-достойного адресата, попросил переслать свой пространный дневник вопреки всем напастям родившемуся и вскормленному племянничку? Эффектно! Многовековое каменное итальянское изобилие, многостраничный, словно хитро уводящий от главного, издали подводя к нему, неуловимому главному посылу, эстетский пир, опьянение бессчётными художественными подробностями, и – скупые строки на обороте последней страницы, такой тревожной. Увидел дядю, услышал даже его шаги, хотя дядя в мягких домашних туфлях бесшумно прохаживался по комнате; силуэтом у окна – молодая, взволнованная… блеск на волнистых волосах… и никакого спокойствия уже не внушала висевшая на стене шпалера. А назавтра – смольнинский выстрел, прощание с Гуриком как прелюдия долгой беды – финал сделался помимо воли дяди открытым? Откровение дотолкалось – скользнув взглядом по шпалере, вновь глянул на дату, без какого-либо заднего умысла проставленную Ильёй Марковичем над последней страницей. Вот он, нерв послания, вчера ещё безуспешно отыскиваемый. Не требовалось звать на помощь каббалистскую проницательность Головчинера, датировка, отринув магию, без утаек рассказывала уже о тёмных, зыбких истоках судьбы, спасённой, выяснялось, террором, который пресёк другие судьбы, поглотил своим кровавым разливом стольких. Назавтра был дан старт массовому террору, стартовый выстрел в казённом сводчатом коридоре даровал Соснину жизнь. Всё просто, ясно! Если бы Арсена не арестовали, если бы Арсен, будучи меломаном, вошёл бы в положение будущей пианистки… – а он был меломаном, был, спасал благотворный, как он верил, для рожениц, орган. Сослагательную причинно-следственную цепочку вряд ли стоило удлинять, слёзные допущения лишь замутняли главное: ему даровали жизнь, убив другого, достойного, надорвав, походя, и материнские музыкальные планы, но – зачем, зачем, с какой целью? Ради чего, собственно, матери выпало испереживаться тогда, когда ждала его, нежеланного, угрожавшего, ещё не родившись, разбить мечту? Ночные муки, страхи, преждевременные роды. И что вообще теперь оставалось у неё, кроме потрёпанного конверта со старыми фотографиями? Оставался, – спёрло дыхание, – он?! Вмиг цена его жизни подскочила. Но зачем всё-таки он родился? Ха-ха-ха, – что за вопрос? – разумеется, чтобы жить! Чтобы именно в его доверчивое сознание вселились лица, картины, города, непрестанно перекомпануемые в спорах глупейших желаний и сомнений, мыслей и слов? Бызов прав, у науки нет на подобные вопросы ответа. И навряд ли не прав Художник – смысл жизни, пока жив, мучайся-не-мучайся, не найти, но почувствовать, что он есть, тайный смысл, что безнадёжные поиски его подчиняют жизнь внутренней цели, уже немало. Всех связей и неувязок, всех ребусов, разгадывание коих так далеко завело, вообще не существовало бы, подумал он, если б он не родился! Подвижные противоречия, совпадения, списываемые на игру случая, засквозили непостижимым и неустранимым законом, в голову полезла всякая чепуха, вспомнился почему-то детский футбол на булыжной мостовой, непредсказуемые прыжки мяча: готовился принять точный пас и вдруг – отскок в сторону или вверх, ботинок таранил воздух; однако же играли по правилам, кто-то выигрывал, проигрывал, был судья, пусть с двумя пальцами во рту вместо свистка.

Нет, не то и не так.

А – как?

В серо-сиреневом воздухе затухало розовое свечение… за кисеёй занавеси – еле заметными пылинками взблескивали белые звёзды; затерянно мигал красный огонёк самолёта… было тихо, угадывалось напряжение какой-то непрестанной работы.

Что-то похожее, что-то смутно-неопределённое, но вовлекающее, зовущее и пронзающее сердце неумолимым ритмом он уже ощущал давным-давно, под осенним ночным дождём, на безлюдном Загородном. Вот и сейчас мчалось время, пока он меланхолически его растранжиривал?