Приключения стиральной машинки

После гибели родителей Тамарочка-то так у Астафьевых и осталась. Они добрые люди были, вся их семья. Редкие люди. — Дед Егор часто допускал в своем рассказе некоторые повторы, словно хотел обратить особое внимание Николая на какие-то важные, по его мнению, моменты. Николай не перебивал. Он слушал деда внимательно, и в сердце его копилась жалость к этому, в общем, не плохому человеку, которого жизнь так безжалостно искорежила, не пожалела его жизнь.

Дед Егор снова прервал свой рассказ и сидел теперь, прикрыв глаза. Может, вспоминал что-то важное, о чем необходимо было особо рассказать, а может, просто одолевали его видения из прошлого, и невозможно было просто так отогнать их, взмахнув рукой, а надо было заново пережить эти воспоминания.

Николай сидел тихо и ждал, пока дед Егор снова соберется с силами и продолжит свой рассказ. Но минуты тянулись одна за другой, а дед все молчал и молчал. Тогда Николай решился и осторожно спросил:

— Скажите, а с Зубовым вы как познакомились?

Дед открыл глаза, и в этих глазах, потухших и почти безжизненных, снова появился огонек, и добрым Николай бы его не назвал.

— С Зубом-то? А где же с ним еще можно познакомиться, как не на зоне. Я с ним на соседних нарах, почитай, пять годков парился. Только он был не «политический», как я, а обычный уголовник. Тогда всех в одну кучу свалили, не разбирали, у кого какая статья, вот мы рядышком и оказались. И знаете, там ведь особо друзей не выберешь. Как-то сошлись мы с ним. Даже не знаю, на чем. Тоска меня всего обглодала, и мне тогда было все равно, кто рядом со мной отирается. А он такой крученый мужик был, с хитрецой. Чем-то я ему глянулся, вот он меня и обхаживал. Я долго потом думал, за что он во мне зацепился. И надумал я только одну мысль — с прииска я был! Вот почему он ко мне приклеился. Думал, может от меня чем-то поживиться можно. Лично от меня он ничем не поживился, но своего все-таки, гад, добился. Я ведь тогда сильно пьющий был, и мне совсем немного надо было на грудь принять, чтобы язык развязался. А он мастак был самогон да чифирь добывать. И не сразу, но все же я ему всю свою биографию и растрепал. Да ладно бы только свою! Я еще своим языком дурным других людей подвел. Знаете, вечера там длинные, тягучие, разговоры такие же. Сам не заметишь, обо всех своих соседях до пятого колена поведаешь.

И как-то упомянул я сестренку свою, Настену, да еще трепанул, что муж ее, Кузьма, главным инженером на прииске нашем трудится. Я-то, почитай, в их семье и вырос. И знал о них все до последней копейки. А они особо и не таились. Знал я, что народ на прииске потихоньку и свое золотишко моет, — дед Егор доверительно наклонился к гостю и понизил голос до шепота, словно боялся, что его слова кто-нибудь посторонний услышит: — Понимаешь, Николай, там у нас на прииске негласный закон такой есть. Ты хозяину или государству — это без разницы — все, что положено по норме, отдай, а потом все, что найдешь, по закону твоим становится. И всем хорошо! Никто в накладе не остается. Это было справедливо. Этот закон там испокон веку действовал. И кто не ленивый был, тот всегда на хороший кусок хлеба себе заработать мог, — дед Егор махнул рукой. — Только вот мало таких было. В основном, пропивали все, спивались в ноли. Только не Астафьевы! У них такой стержень внутри сидел, у всех, у всего семейства — ух, многие тому стержню завидовали. Не знаю, откуда в людях такой стержень жизненный берется. Может, оттого, что благородная кровь, а может, еще отчего. Не знаю. Так вот. Как я Зубу все это по пьянке рассказал, так он ко мне и прицепился. Так вцепился в меня этот Зуб, — расскажи мне, мол, про свое семейство, да расскажи, уж больно люди вокруг тебя все хорошие да ласковые, один ты, упырь, непонятно в кого уродился, — это шутки у него были такие зэковские. Там это не в диковинку. Там все почти одинаковые. А еще, говорит, если будешь про хороших людей почаще вспоминать, то и сам, глядишь, в человека назад превратишься. Я на это и купился. Все ему подробно о Настене да Марфушке рассказал, о муже ее, о Петрушке, сыночке Кузьмы Артемьевича. А мимоходом и о богатстве их, которое они уже, почитай, два поколения по зернышку собирают — и Кузьма, и Петруша на прииске прилежно трудились. И конечно, песочек понемногу мыли. Все так делали. Только дурак, сидя у ручья, воды не напьется. Каждый где-то тайничок оборудовал и добычу свою туда потихоньку складывал. Но, скажу тебе, у нас не принято было друг у друга воровать. Народ такой подобрался, в основном, местные все. Пришлых мало было. За воровство могли и в тайгу увести. Был один такой случай. Просто исчез человек, словно его и не было. Так что другие побаивались в чужой карман лапу запускать. Золота вокруг много, только труд приложи. Но это сейчас все лирика и отношения к нашему делу не имеет, — дед Егор нервно сглотнул.

Воспоминания заметно разволновали его, на коричневых впалых щеках выступили темные пятна — видимо, от волнения кровь прилила к его обветренному всеми ветрами лицу, но он мужественно продолжал свою исповедь. — Вот Зуб меня все и выспрашивал, что да как. А я, дурак, ему все рассказывал. Понемножку, по одному словечку, он из меня все и выудил. Я все про Астафьевых ему сам выложил, где что хранят, где по каким тропкам ходят. Господи, прости мне этот грех. Пьяный я был, Зуб меня нарочно спаивал, и каждый божий день ко мне с вопросами приставал. Да все так ласково, вроде как по — дружбе. Вроде как, помочь мне хочет, — дед Егор горестно обхватил голову руками и качался теперь из стороны в сторону.

Николай встал и налил ему еще воды. Дед пил большими жадными глотками, и зубы его бились о край кружки, выбивая об ее край барабанную дробь. Немного успокоившись, дед Егор продолжил: — Зуб-то не из наших был, чужак. Ему наших законов и правил придерживаться было незачем. Мне поначалу с ним легко было. Он умел в душу мелким ужом пролезть. Мы с ним так скорешились, что я думал, друга себе на всю жизнь нашел, — дед недобро усмехнулся. — Недаром, у этого народца главный жизненный девиз: «Не верь, не бойся, не проси». Верить там никому нельзя. Но это все уже позже выяснилось. А тогда война шла, и мы даже письма Сталину вместе писали. Мне-то отказ пришел, а вот ему совсем наоборот. Забрали его в штрафбат. И он мне даже одно письмо на зону прислал: «Воюю, мол, геройски, бью врагов со всей моей ненавистью. До полной нашей победы». Я даже гордился таким дружком.

Потом война закончилась, и больше я ничего о нем долго не слышал. Освободился я в сорок седьмом. Приехал домой и только здесь узнал, зачем меня Зуб так подробно о моей родне выспрашивал. Оказывается, он сразу после войны, еще в сорок пятом, заявился к нам на прииск. Грудь в медалях — где он их взял? Может, одну какую и дали, но остальные, наверное, украл где-нибудь. А кто тогда сильно проверять будет? Война только закончилась, рук не хватает. Он к Кузьме. Так, мол, и так. Знаю я вашего родственника. И хоть он и не ангел с крыльями, но другом мне был на зоне лучшим и верным. А у моих родственников есть одна общая на всех черта. Добрые они. Я раньше их за это дураками считал. А сейчас только понял — не дураки они, а совсем наоборот. Это мы все дураки, те, кто к людям по-свински относится, чего-то из себя корчит и кривляется перед этим миром. А этот мир, он, как зеркало. Если ты ему козью морду строишь, то в этом зеркале точно такая же и отразится. А родственники мои этому миру только улыбались всегда. Тихой такой улыбкой, как будто изнутри свет от нее шел. Видимо, в этом зеркале такую же в ответ и получали, — дед Егор тяжело вздохнул. — Зуб к Кузьме без труда подсыпался. Кузьма его на прииск устроил и в дом свой вхожим сделал. Зуб даже жениться успел, гнездо в нашей Кишме свил, он же пришлый был, не из местных. А там ему помогли и домик справить, и, вообще, за своего стали считать. Сын у него родился, тоже Мишкой назвали. В честь папеньки, — при этих словах дед Егор брезгливо сплюнул. — Тьфу, ты, пропади они пропадом. — Старик вздохнул: — Вроде бы и, правда, Зуб тогда исправляться начал. До сих пор не пойму, чего ему в этой жизни не хватало — дом, семья, работа хорошая. Видимо, червоточина в человеке с рождения сидит. И не дает она ему покоя, если он сам ее из себя на волю выпустит. Вот так и Зуб. Не мог он жить, как все. Ему все это фуфлом казалось. Он все вынюхивал и высматривал, пока не понял, где у Астафьевых их богатство припрятано. Никто даже сначала и не догадывался, зачем он к Кузьме в гости зачастил, да все в друзья набивался. И только спустя время стало понятно, зачем Зубу все это надо было. А задумал он Кузьму ограбить, поэтому к нему в доверие и втирался. Вот такой злыдень, бог ему судья! И почти у него все задуманное получилось, да только все же разгадал его Кузьма. Если коротко вам сказать, то сорвалось у Зуба Астафьевых ограбить. Чем-то он себя выдал, и когда одной из темных ночей залез он в их дом, то повязали его. Тесак при нем нашли огромный. Стало быть, не пожалел бы он Кузьму. Никого бы не пожалел. И загремел Зуб снова на зону еще на десять лет, как рецидивист, — в голосе деда Егора впервые за долгое время появились нотки глубокого удовлетворения. Видимо, ненависть его к этому человеку была сильнее всей философии мира.

— Это все как раз перед моим возвращением случилось, — дед Егор усмехнулся, — в общем, управился Зуб, мы с ним в Кишме тогда встретиться не успели. Его уже снова посадили, пока я из тюрьмы до дома добирался. А эту историю я все ж из первых рук знаю, потому что мне ее сам Зуб и рассказал. Это уже спустя много-много лет произошло. Меня жизнь с этим засранцем почему-то решила еще раз столкнуть. Он тогда, в 56-м, после второй отсидки по амнистии вернулся, совсем больной уже был, и долго на этом свете не задержался. Лучше бы мне никогда его не знать, мерзавца этого подлючного. — Глаза деда Егора снова блеснули недобрым светом. — И если бы его господь не покарал, то я бы руки об эту мразь обязательно испачкал — уж таков был гаденыш, изворотливый и с виду ласковый, как щенок. А внутри — гниль одна и расчет голый, безжалостный. А я, — продолжил он свой рассказ, — как из тюрьмы вернулся, тихо-мирно поселился в родительском доме — к тому времени матушки моей уж и на свете не было, сестры замуж повыходили. У всех свои семьи, им не до меня. Я так и жил бобылем. И покатилась моя жизнь дальше, день за днем, год за годом. Вот до этой лесной сторожки и докатилась.

Дед Егор сидел теперь сгорбившись. Словно опустошил всю свою душу, и не осталось в ней ни чувств, ни помыслов. Ничего. Николай тоже сидел задумавшись. И даже Валек забыл про свою заветную бутылку и не прикладывался к ней уже целый час. Тишину сторожки нарушало лишь мерное тиканье ходиков, да шуршание еловой ветки за стеной — ветер шевелил эту ветку, и она покачивалась, елозила по дереву сторожки, словно просясь вовнутрь, поближе к теплу и людям.

Наконец Николай очнулся от своей задумчивости, и его вопрос деду Егору прозвучал неожиданно громко в этой навалившейся на комнату тишине.

— Скажите, а вы случайно не знаете, где сейчас может находиться Михаил Зубов, сын того Зубова, о котором вы сейчас мне рассказали.

Дед Егор удивленно вскинул брови, и ответ его потряс своей неожиданной простотой не только Николая, а даже уже почти протрезвевшего Валька.

— Мишка-то? А здесь он. Недалеко от меня в лесу себе нору соорудил. Я его третьего дня видел — он за белкой охотился. Худой весь, облезлый какой-то. Тоже непутевый, как и его отец. Он как подрос, тоже воровать ударился. Видимо, семя такое, с гнильцой. Его сначала по малолетке упекли, за грабеж. Он на прииске старателей решил пощипать. Но те ему для острастки рыло сначала начистили, не посмотрели, что возрастом юн, а потом в милицию сдали. Так он и загремел. А потом, когда вернулся, это уже в шестидесятых было, то сначала вроде бы и затаился. Но, видимо, не выдержал. Снова решил за старое приняться. Только возраст ему уже позволял, и его со второй попытки уже на взрослую зону за грабеж определили. Не фартовый он вор оказался, как и его папанька. Ему даже кличку зеки от его родителя оставили, тоже Зубом кликали. А это значит, что ничего путного или выдающегося в нем не приметили, а уж народ там глазастый, доложу я вам, если уж обзовет кого, так не в бровь, а в глаз, — дед даже языком прищелкнул — для колорита, что ли? — После того я долго с ним не виделся. Думал, сгинул он где-то. Однако нет, живучий, гад. Как откинулся, так снова сюда и вернулся. В лес ушел, сруб себе здесь построил и живет. Я даже не знаю, почему он сюда переселился. У него же в Кишме дом хороший — Зуб-то старший неплохим хозяином был, хоть и мерзавец. Одно другому не мешало. Мать вот только у Мишки померла, пока он по зонам парился. Может, он поэтому и одичал. Не знаю я. А с полгода назад Мишка вдруг пропал куда-то. Я думал, уехал он отсюда навсегда. Ан нет. Недавно снова объявился, как ни в чем не бывало. На охоту ходит. Может, угомонился. Ему-то уж самому в деды пора определяться. Только нет у него никого, один как перст, — дед Егор замолчал и посмотрел на Николая. Николай взъерошил всей пятерней волосы на макушке. Это было у него признаком крайнего волнения.

— Послушайте, а вы можете мне точно указать место, где он сейчас живет? Это очень важно.

— Конечно, могу. Я тут в лесу каждую тропку знаю. Хочешь, прямо сейчас и покажу. — Николай согласно кивнул, и вся троица поспешно покинула уютную сторожку. Через полчаса блуждания по малозаметным стежкам, петляющим среди совершенно одинаковых и ничем не примечательных деревьев, дед Егор вывел Николая на большую поляну. Посредине стоял деревянный сруб. Из трубы поднималась тоненькая струйка дыма. Это означало, что хозяин был дома. У Николая от волнения аж перехватило дыхание. Он был сейчас похож на гончую, которая взяла след: весь подобрался, взгляд его стал жестким, а движения скупыми и точными. Дед Егор подметил эту перемену, и, усмехнувшись, сказал:

— Ты не гоношись. Никуда он от тебя не денется. А то, вишь, вон, шерсть у тебя на холке дыбом встала. Правду говорят, что менты, как волкодавы — добычу почуют и рвут к ней, высунув язык. Аж слюна капает. Ты, если вдруг струхнул или еще какой мандраж — не стесняйся. Здесь не женская баня, здесь лес, и стесняться некого. Здесь все чувства у человека истинными становятся. Так что, ежели какие душевные неудобства испытываешь — говори прямо, никто здесь над тобой насмехаться не будет. Совсем наоборот, если что, я подсоблю.